Обретение Родины
Шрифт:
— Не бойся, граф! Ничего не бойся! Дай только мне усесться в королевском дворце в Буде, и я опять сколочу такую жандармерию, что… Выше голову, мой милый граф!
4. Николин день [56] в Москве
— Время бежит… а воз и ныне там! — с горечью заметил во время завтрака двенадцатого ноября Домокош Сентивани.
Телеки не обмолвился в ответ ни словом, только с усталым видом утвердительно кивнул маленькой, высохшей головкой. Фараго положил себе на тарелку огромный кусок буженины и две ложки русского салата.
56
Николин
— Отлично готовят эти русские! — сказал он с набитым ртом.
Телеки, который принципиально считал всякую еду варварством, а ел часто и много единственно, как он оговорился, для сохранения работоспособности, вялым жестом выразил согласие с восхищенным возгласом Фараго. Что до Сентивани, он и одобрял, и оспаривал утверждение генерала.
— Стряпают они, бесспорно, хорошо… Но недостаточно культурно. Русский готовит себе пищу с единственной целью ее поглотить, а ест, исключительно чтобы насытиться. Их поварам совершенно чуждо декоративное искусство, уменье украсить стол, одним словом культура. У русского человека нет ни малейшего понятия об эстетическом наслаждении, которое испытывает как от самого приготовления кушаний, так и от их потребления любой француз или представитель высших кругов английского общества.
— Брось ты свой Талмуд и своего Гёте! Можешь мне поверить, блюдо русского рыбного салата стоит больше, чем вся замысловатая мудрость Корана и Йокаи, вместо взятых. Ешь, граф! А главное, пей! Превосходная водка! Умница, кто ее выдумал. Крепка на совесть и так дерет глотку, словно глотаешь ежа. Однако для солдата это все равно что настоящее французское шампанское: пьяным не напьешься, а забот как не бывало…
— Но я вовсе не желаю забывать свои заботы, наши заботы, ваше превосходительство! — неожиданно взорвался Телеки. — Это безделье сводит меня с ума. Ведь не затем же мы приехали в Москву, чтобы обжираться!
Телеки не стал ждать, пока Фараго прожует и проглотит запиханный в рот огромный кусок мяса и снова обретет дар речи. Он резко поднялся и, пройдя к себе в комнату, запер дверь на ключ. Настроение у него было отвратительное, ему хотелось побыть одному. Телеки чувствовал себя глубоко несчастным.
Однако огорчало его не кажущееся отсутствие событий. Он превосходно понимал, что каждый день, каждый час приносит с собой целый воз новостей. Но он отлично сознавал и то, что все происходящее никак не соответствует его планам, за которые он так упорно продолжал цепляться, больше даже, чем за собственную жизнь, хотя давно смутно подозревал, а возможно, и знал, что планы эти неосуществимы. Жизнь… А стоит ли жить, можно ли вообще жить в двадцатом веке? Граф Геза Телеки все чаще и чаще ставил перед собой такой вопрос и каждый раз со всевозрастающей решительностью давал на него отрицательный ответ.
Ему надо было родиться в эпоху господства династии Арпадов, в годы правления короля Ласло Святого [57] .. А еще лучше при Анжуйской династии короля Лайоша Великого, который, происходя из итальянцев, наверняка проявлял большую чуткость к культуре, чем этот мужлан Ласло Святой. Жить при дворе короля Лайоша Великого, но прихватив с собой из двадцатого века самолет и автомашину, электричество и книгопечатание, ванну и мыло, сверкающий унитаз и шприц с морфием!.. Право феодала казнить своего холопа — и электрическое освещение. Дыба, колодки — и центральное отопление… Вот о каком мире мечтал граф Телеки, о мире, где все это находилось бы вместе, притом в безраздельном его владении.
57
Ласло
Но маленький граф был человек неглупый, хорошо образованный и отлично сознавал, что мир его мечты никогда не существовал и существовать не будет. Граф очень любил Венгрию, только не нынешнюю, не завтрашнюю, даже не вчерашнюю, а Венгрию шести-семивековой давности. Он презирал и ненавидел современных ему мадьяр за то, что они не просто смирились с постоянными переменами в мире, но подчас сами содействовали его преобразованию.
Презирал Телеки и самого себя — за немощное чахлое тело, за некрасивое, рано постаревшее лицо. До войны он выписывал себе белье и костюмы из Лондона, обувь заказывал в Ницце, галстуки получал из Парижа, носки посылали ему из Брюсселя. Духи он тоже признавал только парижские, а особое, по его собственному рецепту, мыло изготовляла для него одна голландская фирма.
Граф Телеки прекрасно отдавал себе отчет, что вся эта изощренная элегантность только лишний раз подчеркивает его уродливость и немощь, и все-таки не был склонен отказываться от подобной дорогостоящей, но не крикливой изысканности. Она, по его мнению, если и не возвышала его над варварами соотечественниками, то хотя бы отделяла сколько-то от них. Венгры, по определению маленького графа, даже самые богатые, одевались на восточный манер, по-балкански. А граф ненавидел все балканское и все восточное, если не считать выполненных тушью японских гравюр и китайского фарфора.
Согласившись на предложенную ему по рекомендации госпожи регентши московскую поездку, он представлял свою миссию совсем в ином свете. Граф предвкушал множество больших, необычайных, щекочущих нервы приключений. Он даже мог предполагать, будто большевики бросят его в камеру пыток, хотя прекрасно знал, что большевики совсем не таковы, какими привыкли их изображать венгерские жандармы, провинциальные попы, исправники и инструкторы допризывников. Однако Телеки далеко не был убежден, что, случись ему подвергнуться пыткам, он сумеет их выдержать и не станет предателем.
Что именно мог бы он выдать под пытками, сказать было трудно. Маленький граф не имел личных тайн, ни к кому не чувствовал он духовной близости, и меньше всего к Хорти, которого считал человеком чрезвычайно заурядным, неотесанным и даже смешным. Государственных мужей хортистского времени Телеки тоже расценивал как невежественных и к тому же трусливых людей. В их присутствии ему всегда казалось, что от них исходит кислый мужицкий запах. Таким образом, поездка в Москву явилась для маленького графа полнейшим разочарованием. Жил он здесь в комфорте, в изобилии, и с ним ровно ничего не случалось…
Между тем газеты ежедневно приносили вести о новых продвижениях Красной Армии. Сегед, Дебрецен, Сольнок, Печ, Кечкемет находились в руках русских, советские передовые части уже дошли до городской черты Будапешта. По сообщению английского радио — так по крайней мере утверждал Бори, — в комитатах Бихар и Байя крестьяне во многих местах напали на господские усадьбы и делят помещичьи владения.
Генерал-полковник Кузнецов поздравил Фараго с героической борьбой венгерских партизан, действующих в районе Мишкольца. Он сообщил ему также, что в Мукачево вместе с войсками Красной Армии вступил отряд венгерских партизан. Подполковник Давыденко принес Фараго экземпляр одной сегедской ежедневной газеты, которую редактировали совместно венгерские коммунисты, члены партии мелких сельских хозяев и еще какой-то крестьянской партии. В газете много говорилось о предстоящей земельной реформе. А тут, в Москве, господа, вынашивающие планы образования венгерского правительства, все еще мешкали.