Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Перед самым отъездом из места, официально прозванного административным поселением, Алексий и увидел того самого провокатора, который выдавал себя за ученого.
Он спал с лица, слинял взором. Но в слове был также боек и неряшлив.
– Один священник, что тут обретался до вас, – сказал он, – говорил: «Врагу не пожелаю моей участи, а другу не будет вред понять, с кем он имеет дело».
Алексий ничего не ответил.
Только совсем не по-священнически кивнул стукачу.
Он оставался
Но приходит весна, и он отживает.
Скупо, как-то недоразвито. Но все равно дает понять, что и утесненная бездольем, природа жива вечно.
И еще одно по весне красит степь, это – птицы.
И те, что полумолча пролетают над ней. И те, что наполняют ее своими восторженно льющимися голосами.
В кабинете же самоубийцы – в кадке – росла березка.
Он ли ее туда посадил или кто другой.
Но после его смерти ее вынесли во двор.
И сперва собаки, а потом и люди стали поливать ее мочой.
А она – не умирала.
Даже, кажется, более воспряла, избежав утеснения.
А в Новгороде березы росли на улице.
И было им намного вольготнее, чем людям, поскольку не надо было о чем-либо размышлять, о чем-то страдать или горевать.
Их удел был весело грустить, и, видимо, поддавшись среднерусской сентиментальности, всякий нуждается в людской опеке.
6
Эта депеша была лаконична и строга:
«Не видим ваших действий».
И Фрикиш не просто призадумался; он потерял последовательно – юмор, аппетит и сон.
Первого его лишила дополнительная нагрузка на психику, когда по телефону с ним попросту не захотели разговаривать.
Второго – в пору осмысления всего, что, собственно, случилось.
Сперва, по его настоянию, вписался в предыдущую травлю епископа Луки и Галактионов.
А когда стало понятно, что у него это получается хуже, чем у Стильве, опять же по рекомендации Фрикиша, его якобы перевели на повышение, а вместо него поставили легкограмотного Вагина.
И вот только что дело стало налаживаться, как эта депеша…
Сон же исчез у него по очень банальной причине.
Один раз, а потом и второй, попасся он носом под мышкой у Лидухи, и она сказала открытым текстом:
– Хочешь чтобы я дала?
Он смущенно промямлил что-то, не под перевод ни с одного языка.
Так они оказались в одной постели.
И если когда-то с Магдой, он чувствовал себя львом, которого приручили до того, что у него выпали зубы, то здесь же он напоминал агнеца, кинутого на заклание.
Правда, он – на всякий случай – спросил:
– А
– Прежде чем бояться, научись лягаться, – ответила она, и он понял, что это призыв к действию.
То есть она не лягалась.
И так до трех раз.
А на четвертый сказала:
– Ехали на телеге, приехали на санях.
– А если перевести?
– Забрюхатила я, вот что.
– Прямо серьезно? – спросил он.
– Да уж серьезней не бывает.
И вот сейчас Лидуха угрожает, если не женится, найти Бабкина и все рассказать.
Угроза вроде бы и невелика. Да в Москве предупреждали, чтобы ничего порочащего не имел, потому как вмиг легальность потеряет.
Не в этот раз, а в прошлый, по телефону интересовались, как идут дела по созданию новой религии.
А что скажешь?
Правда, последнее время он углубился в одно, хоть и спорное, но вполне способное похерить традиционное христианство, движение.
С виду оно вроде бы вполне миролюбивое, даже нежное.
А может, таковым был тот дедок, с которым Фрикиш разговорился на религиозные темы.
– Ведь почти все религии, – сказал он, – сходятся во мнении, что Бог един. То есть та условная сила, которая правит как миром в целом, так и всем сущим в отдельности.
Он был астматик, потому позволил себе отдышаться после столь продолжительной фразы, а потом продолжил:
– То, о чем я говорю, называется экуменизмом. И проповедует сближение всех религий с тем, чтобы потом выбрать вселенского патриарха и таким образом ликвидировать тот антагонизм, который мешает людям различных вероисповеданий понять друг друга.
Фрикиш не подозревал, что параллельно с его исканиями, шли чьи-то еще. И если какой-то этап тобой пройден, то это не говорит, что весь путь завершен. Да и все, что ходит рядом, не всегда оказывается под взглядом. И что истинный страдалец может найти голгофу и на ровном месте.
И вдруг дед ему сказал то, что как-то вышло из берегов общей беседы:
– Честь – это то, что трудно добиться, но еще трудней удержать.
И, когда Фрикиш обо всем этом размышлял, добавил:
– У любого счастья есть хозяин, и только несчастье бродит беспризорным.
И Фрикиш тоже захотел блеснуть умностью и изрек:
– Одна любовь способна неузнаваемое преобразовать в узнаваемое.
На что старик сказал:
– Скорее, наоборот.
– Самый неясный случай, – не сдавался Фрикиш, вспоминая афоризмы из тетради Фриды, – может стать причиной невероятности.
А когда дед замешкался с очередным высказыванием, выдал ему и это:
– Ревность – это один из видов вывода охотника на дичь.
Дед помолчал, потом согласился:
– Пожалуй!