Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Далее Фрикиш узнал, что одновременно в Европе уже в эти дни действуют две параллельные организации экуменизма – это «Вера и Устройство», «Жизнь и Действие».
И что сейчас этот дед, начально надо полагать, побывал в Стокгольме, где впервые заседали вместе англичане, протестанты и православный митрополит Герман – один из пионеров экуменизма.
А дедок уже, видимо на правах пастыря, продолжал назидать:
– Если ты перешел поле только ради пословицы, то вряд ли достоин жизни, что
Когда же Фрикиш своим молчаньем обозначил безоговорочную его победу над собой, старичок сказал:
– Только один раз в жизни можно простить себе то, что не прощаешь другим, – он допустил паузу и добавил:
– Если это будет чаще, значит, ты не был достоин и единственного прощения.
С этими словами старик ушел, а Фрикиш, как это уже не раз делал последнее время, с закрытыми глазами раскрыл тетрадь Магды и прочел то, что первым попало под глаза:
«Остановись мгновенье!» – воскликнул гений. Оно остановилось и превратилось в вечность».
7
И эта телеграмма, что припожаловала в первый день декабря двадцать пятого года, была категоричной. Красноярское начальство требовало от Вагина немедленно отправить епископа Луку в распоряжение вышестоящей организации ГПУ.
Вагин мялся, терся и даже чесался, словно его одновременно доскунали блохи, вши и клопы, но все же ослушаться приказа не нашел в себе сил, хотя и срочно послал, чтобы оно прибыло раньше святителя, состряпанное на него очередное уголовное дело.
Лука же более всего был удивлен тому, что эту весть воспринял с обреченным спокойствием, как приговор, которого давно ждал, распрощался со всеми, с кем посчитал нужным, и отслужил последний – в Монастырском – молебен.
Его провожали с тем неподдельным сожалением, которое так и не могли запечатлеть ни один из художников мира.
И именно об этом подумал Лука в последнюю минуту, поскольку в нем так и умер живописец.
Шел снег.
Вернее, реял.
Этак лениво ложился на все, что простиралось на тот час под небом.
Бабы плакали,
Мужики стояли, понурясь.
И все – крестились.
Уезжал тот, кто явил этому краю невиданное – соединение в одном образе чистоту, полного высочайшего знания и непревзойденный опыт.
Эти три кита.
А попросту – троицу.
И епископ отлично знал, что сюда, в Монастырское, съехались верующие почти со всего Туруханского края. Они привезли свою любовь, которая не была насильственно внедрена в их сердца и души.
Подогнали крытый возок, который специально соорудили для епископа.
Ямщик – крепкий кудрявый парень – взобрался на козлы.
Снег на минуту перестал, и кособоко, но выглянуло солнце.
И кажется, именно оно свергло
Тронулись.
Подъехали к Енисею.
Льды торосились на нем так, что становилось ясно: дорога по реке заказана безусловно.
Саднила нога.
Собственно, она и была причиной выезда в Красноярск.
Эта небольшая язвочка с варикозными признаками на голени.
И в Красноярске конечно же испугались, как бы такая незначительность не довела до скандала. Достаточно того бунта, который вернул епископа с Ледовитого океана.
Возок, переваливаясь с боку на бок, передвигался не очень быстро, но удалялся.
И тогда один из стоящих на берегу сказал:
– Ну уехал хороший врач, ну неплохой человек, однако зачем ему весь возок-то коврами украшать? Будь жив Иисус Христос, он бы этого не одобрил.
И кто-то залепил говорившему оплеуху, на что тот сказал:
– Пока тобой правит эгоизм, любая вера не для тебя.
Он огорбатился, ожидая новой оплеухи.
Но ее не последовало.
Благодушие этот короткий гнев ввело в свои берега.
Грех признаться, но говорившим был тот самый Керим, артист, кореш Фрикиша, который был послан сюда, чтобы в том числе пошатнуть авторитет святителя.
А сам же Лука, пытаясь приноровиться внутри возка хоть к какой-то устойчивости, ибо его то и дело валило с одного на другой бок, размышлял о чуде, о каком рассказал ему священник церкви, где он отслужил последний молебен.
А случилось вот что.
После окончания литургии, тот священник со старостой прошли по церкви и погасили все горевшие на ту минуту свечи.
Храм погрузился во мрак.
А когда он вернулся в церковь за крестом, приготованным для перевода святителя, одна из свечей в паникадиле сама по себе вспыхнула, погорела какое-то время и погасла.
И вот теперь Лука думал, добрый то знак или нет.
Ведь церковь-то эта была необычной. У нее под спудом лежали мощи мученика Василия Мангазейского.
И вспомнилось еще одно, можно сказать, великомученическое чудо.
Случилось оно в пору, когда уходил последний пароход со ссыльными, чей срок пребывания тут истек и с его сроком.
Но на него никаких треб не было.
И отход парохода совпал с чтением тридцать первого псалома.
– «Вразумлю и наставлю тя на путь, ваньже пойдеши, утвержу на тя очи Мои».
И вдруг его сразило даже не смирение, а предназначение. Господь послал его тем путем, который – во искупление грехов людских – будет длиться сколько надо и вести куда необходимо.
И противиться этому, значит, изменить вере.
И вот сани не сказать что несут, но приближают его к вожделенному Красноярску.