Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Он ничем не изменился.
Только сейчас он плюет в лицо революции.
Наверно, это стоит записать, чтобы не забыть.
И заголовок статьи был бы впечатляющий: «Плевок в лицо революции».
Что еще есть в распоряжении его злобы?
Нет, точнее, их злобы.
«Чудо искусства управлять, – вот как он начнет статью, – должно выходить из инаковости понимания чести, совести и достоинства».
Как-то один ученый, он же по совместительству поползновений и художник, предложил разработать на каждого члена их компании соответствующую купюру.
Ему, Троцкому, естественно, досталось быть червонцем.
То
«Пятеркой» стал Зиновьев.
«Трешницей» – Каменев.
«Рублем» – Рыков.
Когда же стало ясно, что дальнейшее исчисление в купюрах исчерпалось, ученый художник сказал:
– Ну Пятаков своего достоинства никому не уступит. Так разменяем до копейки несравненного Бухарина.
Зря сказал.
Николай Иванович шутки не понял.
– Раз мое достоинство списано в мелочь, постараюсь соответствовать этому во всех, что на меня свалятся, делах.
Это была уже угроза.
А что, в сущности, мог он продемонстрировать под тем прессом, под который попал?
Изысканное усердие?
Или ту многофигурность, которая ему всегда поразительно шла?
Даже во фразе.
Кстати, кажется, эта его байка о том, как кончил свою жизнь Эсхил.
Вроде однажды размышлял он о чем-то наиболее возвышенном, сидя под некоей знатной горой. А вившийся над его головой орел, посчитал его лысину за знатный камень и сбросил на нее двухпудовую черепаху.
А вообще, в этом что-то есть – погибнуть от черепахи.
Но мировосприятие того, что происходит сейчас и тем более рядом, у Николая Ивановича стало чуть-чуть пробуксовывать.
Появились некие русогнусные, если не утверждения, то намеки.
Видимо, вот-вот заболеет великодержавностью или чем-то в этом роде.
И вот в разгар разговора о достоинствах, кто каких стоит, и заявился некий, опять же доморощенный, поэт.
В бюрократической жизни он был обыкновенным чиновником, как о нем говорили, «по поручению особой ненадобности».
Так вот он тогда произнес стихи.
Чьи они были, никто не спросил, поскольку он тут же, без предисловия, стал их читать:
В небесах – благоустройство.Облаками заменяютТучи, что сорят с расстройстваСнегом злым, что тут же тает.На земле ж подобный опытНе пройдет, будь трижды проклят!Манну с неба подавай!А иначе перестройкуПревратят опять в попойку,От какой штаны латай.И в подземном царстве тожеНекий призрак корчит рожи,Лупанув локтем под дых.Там идет иная свара.Сулемы и скипидараБез прочтенья вещих книг.А чтоб яблоня дичалась,Сох бы тихо абрикос,Злая засуха досталасьЛишь за то, что в землю врос.Троцкий на эти вирши глянул нейтрально.
Как на то же небо, в котором началось «благоустройство».
Зиновьев сказал:
– Что-то
Каменеву понравилась рифма – «перестройка-попойка».
– Это соответствует нашему менталитету.
Троцкий не уточнил: общему ли, или тому, коим заражена их компания.
Рыков – прорычал:
– Опять под дых? Сколько можно?
Бухарин перечитал стихи несколько раз и вдруг разразился другими:
В удушливых объятьях лета,Когда прохлады не добыть,Я нахожу одну примету,С какой всегда легко поэтуБесповоротно петь и пить.Примета эта – без помарокЛист, что лежит пред судьбой,Какая бьется, как подранок,Напоминая спозаранок,Что накануне был запой.И осени захочет тело,Или зимы, где правит стыть,Чтоб к Богу просьба улетелаОднажды прошлое забыть.Эти стихи никто не комментировал.
Только Каменев спросил:
– Из есенинских сусеков, что ли?
На что Бухарин расхохотался.
На чем опознание и кончилось.
А Троцкому пришел на память еще один чудак.
Этот купюр не рисовал.
И стихов не сочинял.
Зато он бредил неким тайным орденом, который – со временем – стал бы править всем миром.
И это было по душе Льву Давыдовичу.
Тем более что та власть, вкус которой, хоть и с кровью пополам, он ощущал, считай, многие годы, теперь был разбавлен пресностью какой-то обыденности, от которой – почти после каждого прожитого дня – ломит в затылке.
18
Он не смеялся, хотя все к этому вроде бы располагало.
И то, что хохотала жена и победоносно улыбался автор словорасчленения, которое развеселило всех: «Сталинград – Сталин, грозящий адом».
Ну так оно, наверно, и есть.
Он грозит адом врагам Советской власти.
А название города их любви с Надеждой «Царицын», как-то не вписывалось в революционную лексику.
«Сталинград» же можно и по-другому интерпретировать:
«Сталин готов радоваться».
Короче, все хохотали, а он – нет.
Какая-то непотребность висела над всей этой беседой.
И даже – натужность.
А хохот Надежды и вовсе был искусственным, даже нарочитым.
Но хохот иссякал.
И гасла беседа.
И о шутнике уже через минуту никто не вспоминал.
И лбы ели морщины.
ОРЛОВ Александр Михайлович (Фельбинг Лейба Лазаревич) в кадрах ОГПУ-НКВД – Никольский Лев Лазаревич). Родился в 1895 г. в Бобруйске. Окончил Лазаревский институт (восточных языков), учился на юридическом факультете Московского университета. С 1916 г. – в армии (прапорщик). В 1917 г. – вступил в партию. В 1918–1919 гг. – советник высшего финансового совета. Участник Гражданской войны на юге России. В 1920 г. – в особом отделе 12-й армии, начальник секретно-оперативной части Архангельского ЧК. 1921–1924 гг. – следователь Верховного трибунала при ВЦПК.