Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
У той, что покупал он, на рисунке были птицы.
А здесь какие-то звери.
Да что какие-то!
Львы!
– Вот это да! – сказалось само собой.
А за стеной, где кухня, наверно, все же выбито стекло.
Сюда повеивает сквозняком.
Вышел в коридор.
Вышивки на стенах, которые – всю жизнь – заводит в рамки соседка, от ветра не находят себе места.
Заглянул на кухню.
Окно цело.
Только распахнуто.
Глянул вниз и откачнулся.
Кто-то –
– Софья Давидовна! – заломился он в комнату соседки.
В ответ – молчок.
Открыл дверь.
Пусто.
Вернулся на кухню.
Вновь выглянул в окно.
Возле трупа (а это явно был он) стали собираться люди.
Показывают куда-то вверх.
А вскоре и любопытство погасло.
И опять, в который уж раз подряд, объял его ужас.
На асфальте лежала его соседка Софья Давидовна.
Машины с сиренами подъехали одновременно.
Милицейская – с выбитой правой фарой. «Скорая» – с порепанным ветровым стеклом.
– Свидетели есть? – спросил лейтенант с усталым лицом, вытаскивая из планшета перетянутую резинкой тетрадь.
– Я, – ответил Фрикиш и уточнил: – Косвенный.
– Вы уже это сами определили? – спросила женщина в кожанке.
– Это моя соседка.
– Ну и что?
Это спросил лейтенант.
– Вы ее сбросили, да? – напористо поинтересовалась женщина.
– И пришел вам об этом рассказать, – съехидничал Фрикиш.
– Так! – сказал лейтенант. – Еще кто что видел?
Таких не было.
– А кто первый обнаружил?
Опять забрезжил голос лейтенанта.
– Я! – сказала женщина с авоськой. – Она еще была жива и силилась что-то сказать.
– Что именно?
Вопрос бабы в кожанке.
– Что-то такое: «Скажите ему…».
– Сколько вас живет в квартире?
Это лейтенант – ему – Фрикишу.
– Мы с ней вдвоем.
– Предъявите документы.
Это опять она.
– Ну только не вам, – огрызнулся Фрикиш и попросил лейтенанта: – Вас можно на минутку?
Милиционер сомлел.
– Извините! – сказал.
Фрикиш победоносно глянул на коженошку.
– Чего он тебе там сунул?
А у самой задавучести полная пазуха.
– Потом скажу, – ответил милиционер. И обратился к Фрикишу: – Вы разрешите мы осмотрим место?..
– Конечно, – бросил он через плечо и ринулся к подъезду первым.
Уже в квартире женщина в кожаном смотрела на Фрикиша, как на Бога.
То и дело пыталась заглянуть в глаза.
– Я хочу сделать заявление, – сказал Фрикиш.
– Пожалуйста! – она перекрыла собой лейтенанта.
– Но для этого вам надо побывать в моей комнате.
Вошли гуськом.
Баба –
– Видите кругом пыль? – спросил Фрикиш.
Молчанье было ему положительным ответом.
– А ковровая дорожка – как новая. И телефонный аппарат чистый. Кстати, я тут ни до чего не касался.
Женщина достала лупу.
Стала в нее рассматривать столик, на котором стоял телефон.
– Может быть, кто-то, – высказал предположение Фрикиш, – увидев, что я вернулся, решил избавиться от нее, как от свидетеля.
Женщина прокуренно хрипотнула, что подобное могло быть.
Неожиданно в квартире стало тихо.
Вышли на кухню.
Окно, из которого вывалилась Софья Давыдовна, было закрыто.
– Ветром его, что ли, захлопнуло? – произнес лейтенант.
– А шпингалеты кто опустил? – почти безжизненно вопросил Фрикиш.
12
Он стоял на коленях перед своей матерью. Он, перед кем приклоняла колени почти вся Россия, и благодарил Бога, что он снова их свел – сына и мать.
Мария Дмитриевна, как маленького, гладила его по голове.
Рядом стоял, не веря такому счастью, отец.
А глаза вокруг молящие, иконные глаза. Хотя взор – в чистом виде, растворяется где-то совершенно в другом измерении.
Тут надо говорить о чем-то другом.
Но – о чем?
Ах, о детях!
Почему они не здесь, не в Черкассах?
Потому что…
В ответ можно вложить больше, чем он значит.
Во всем какая-то закономерность.
Но почему какая-то?
Во всем промысел виден.
Означенный «крестным путем».
До сих пор к ним шли люди, далекие от светских почитания их заслуг.
Можно сказать, фанатики.
И вот он – ученый, врач.
Хотя врачом был и апостол Лука.
Дом все больше и больше наполнялся галдежом…
Сходятся родственники и знакомые.
Заглядывают и соседи.
Неужели конец страданиям?
Неужели советская власть способна понять?
Вспомнился подвал ГПУ, разделенный на два отсека.
На тот, что оплеван и смраден от человеческих испражнений.
А за дверью другой – сугубо обихоженный, где шли расстрелы.
Циничные.
В затылок.
Но это все позади.
А здесь – на столе цветы.
Сиротливые от пустоты самого стола.
Но вот на нем появляются нож, ложки и вилки.
Они как бы берут в осаду цветы, и их убирают со стола.
Нужны какие-то стопки.
Утешное уже прошло.
Дом пахнет свободой.
И уютом – тоже.
Все вокруг имеет свой смысл и обиходное предназначение.