Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
– Подходишь к горе, не считай, что ты уже на вершине.
Расходились при тихом споре или повторений только что услышанного.
И растворялись в темноте.
Ибо над Батумом вовсю царила ночь.
В которой и шумело море.
17
«То, что пребывает в написании, то остается в недосказе».
Макс смотрит на бумажку, невесть как оказавшуюся в его кармане. Значит, в раздевалке кто-то перепутал свой кафтан с чужим
Он еще раз прочитал текст, пытаясь вникнуть в его смысл.
И в это время блик солнца словно откликнулся на темноликость написанного и ополоснул ее своим светом.
И Макс почему-то вспомнил коктебельского чудака Гамлета с его собакой Шекспиром. Как он – вот так зимой – сидел у него в его домишке и глядел на огонь, отгороженный однако от взора заслонкой.
Только та заслонка в двух местах то ли прогорела, то ли проржавела и в этих, проеденных неизвестностью отверстиях, и поигрывало пламя.
Гамлет и по части еды был причудником, и поскольку не был вегетарианцем, ел говядину, на манер шашлыка, с вязальных спиц.
И хотя щевный запах главенствовал над всеми прочими, но сам он сроду похлебного ничего не ел. Зато на скоромную жизнь, сползалась разная голодная челядь, начиная с собак, кончая кошками.
Шекспир на пришельцев никак не реагировал.
Зато терпеть не мог соседских кур, некоторые из которых из-за своего любопытства недосчитывались пучка перьев.
А вспомнил Гамлета Макс потому, что в чем-то он напоминал ему Мота. В обоих крылась какая-то изюминка непонятности, даже неоцененности, что ли.
Чаще всего эти люди, как кажется Волошину, становятся вот такими – отрешенными от мира сего – актерами или бродячими музыкантами.
Пройдя по одному осеннему скверу и ощутив при этом последождевое умиротворение, когда с ветвей каплет, а небеса начинают прояснятся, и пахнет не чем-то палым и прелым, а какой-то непонятной новизной, может, даже неведомыми цветами, дерзнувшими казать свой лик в преддверии зимы, Макс заметил, как какие-то две молодые дамочки, подхихикивая, то и дело оглядывались на него.
А рядом два старичка, все еще ютившиеся под зонтами, обсуждали, кажется, неудачные баталии прошлых лет.
Видимо, пьяный кучер спал на парковой скамье.
Почему он имел отношение к лошадям, можно было судить по кнуту, что лежал у него в головах.
– Может, он мертвый! – пискнула одна из дамочек и поцеловала его клювиком сложенного зонтика.
Пьяный поднялся стремительно и вдруг спросил:
– А где они?
– Кто? – почти в один голос отозвались дамочки.
– Лошади.
Макс свернул в боковую аллею.
Вновь стал накрапывать дождь, хотя солнце все еще продолжало посылать на землю свои лучи.
И тут заставил
Он обернулся.
Его нагонял однокурсник по фамилии Гладун.
– Пойдем! – закричал он.
– Куда? – поинтересовался Волошин.
– Ну ко всем нашим. Они…
Он осекся.
Макс глянул по направлении брошенного им взора и увидел приближающуюся к ним фигуру.
– Верблюд! – произнес Гладун и кинулся в аллейку-боковушку.
– Здравствуйте, Максимилиан Александрович! – произнес учитель, кажется, заряныпе от того, что думал и он, как Гладун, тоже бросится от него бежать.
Макс ответил с той степенью смущения, которая падает на человека, когда его впервые в жизни назовут по имени и отчеству, да еще в столь раннем возрасте.
Учитель был без зонта, как и он, Волошин, и оттого, как-то обоюдно, созрело желание зайти в харчевню напротив сквера.
– Я так и зову его, – чуть подхохотнул Верблюд, – «Скверное заведение», хотя в нем готовят совсем неплохо.
– Преимущество моего сегодняшнего положения, – произнес учитель, – в том, что теперь мы с вами можем на равных находиться в любом, где нам заблагорассудится, месте.
Кажется, от него уже чуть попахивало спиртным.
И Макс подумал: если он сейчас закажет себе водки, то будет понятно, почему его выперли из университета.
Но он заказал чай.
Для обоих.
– Все же зябко на улице, – сказал.
Чайная ложечка в его стакане казалась огромной.
А вот у Макса она была вполне обыкновенной.
Даже хотелось заговорить именно об этом, но учитель начал о другом:
– Ненавистник найдет даже то, что тебя в гроб положила краше его.
Макс хотел крикнуть, что его уволила далеко не зависть, а тупость тех, кто не хотел понять обыкновенного милосердия.
Но смолчал.
А Верблюд продолжил:
– Пространственно не доказывай свою правоту, если есть возможность коротко дать по морде.
Макс поднял на него взор.
– Да, вы не ослышались, Максимилиан Александрович, – все именно так и должно обстоять. Люди слишком беспощадны к тому, что имеет смысл.
Волошин – внутри – пошевелился, кажется, самими печенками, он где-то чувствовал правоту слов этого изгоя.
Конечно же, прав Мот, что студенты действуют под чьим-то продуманным и строгим руководством.
Только они этого не понимают.
А тем временем учитель произнес:
– Я знал одного шахматиста, который на обдумывание ходов тратил больше времени, чем на мысли о том, как жить дальше.
И всегда проигрывал, как на доске, так и в бытии.
– Значит, вы… – начал было Макс. Но учитель, видимо, подытожил какое-то свое размышление: