Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– Поневоле, – сказала я, не сумев скрыть в голосе неодобрения.
– Знаю, знаю. Я знаю Донну, знаю о ней все. Выслушал все подробности, от колыбели до наших дней.
– И тебе это было скучно слушать?
– Кое-что, – осторожно ответил он.
– Но не все.
– Нет, не все.
– Так ты хочешь сказать, что ты любишь Донну? – вынуждена была я спросить.
– Нет, этого я сказать не хочу.
Я так всматривалась в его лицо, что даже если бы мы ехали по обратной стороне луны, я бы этого не заметила. В эту секунду только лицо Эдуарда, только голос его что-то значили.
– А что ты хочешь
– Я хочу сказать, что если слишком долго играть роль, то можно в нее влипнуть, и она становится более реальной, чем было задумано.
Я увидела в его лице нечто такое, чего никогда раньше не замечала: страдание, неуверенность.
– Ты хочешь сказать, что собираешься жениться на Донне? Стать мужем и отцом? Родительские собрания, дворик девять ярдов и так далее?
– Нет, этого я тоже не говорю. Ты знаешь, что я не могу на ней жениться. Я не смогу жить с женой и двумя детьми и двадцать четыре часа в сутки скрывать, кто я такой. Не настолько я хороший актер.
– Так что же ты все-таки хочешь сказать?
– Хочу сказать… хочу сказать, что где-то, очень глубоко в душе, мне хотелось бы суметь пойти на такое.
Я разинула рот и вылупилась на Эдуарда. Эдуард, один из лучших, если не лучший из наемных убийц всех времен и народов, хотел бы не просто иметь семью, а именно эту вот семью.
Когда я наконец как-то собралась с мыслями, я спросила:
– И что ты собираешься делать?
– Не знаю.
Ничего толком не приходило мне в голову, так что я прибегла к юмору, моему щиту и последнему спасению.
– Только не говори мне, что у них собака и белый штакетник.
Он улыбнулся:
– Штакетника нет, но есть собака. Даже две.
– А что за собаки?
Он снова улыбнулся и повернулся ко мне, чтобы видеть мою реакцию.
– Мальтийские болонки. А зовут их Винни и Пух.
– Блин, Эдуард, ты шутишь!
– Донна хочет, чтобы собаки были на фотографиях помолвки.
Я таращилась на Эдуарда, и мое изумление явно было ему приятно. Он засмеялся.
– Я рад, что ты приехала, Анита, потому что никому во всем мире я не смог бы в этом признаться.
– А ты понимаешь, что твоя личная жизнь теперь стала сложнее, чем моя? – спросила я.
– Я теперь знаю, что я влип, – ответил он.
Мы завершили эту нашу беседу на легкой ноте, на шутке, потому что так было проще. Но Эдуард посвятил меня в свою личную проблему. По-своему он обратился ко мне за помощью. А я, такая как есть, попыталась ему помочь. Я подумала, что загадку убийств и увечий мы в конце концов решим: насилие и смерть – наша профессия. А насчет личных проблем у меня не было и капельки оптимизма.
Эдуарду нет места в мире, где живет женщина с парой игрушечных собак по кличке Винни и Пух. Никогда Эдуард не сможет быть таким претенциозным. А Донна и сейчас такая. Нет, не выйдет. Просто не может выйти. Но впервые я поняла, что если у Эдуарда нет сердца, которое можно потерять, то есть желание иметь его, чтобы отдать. Да, только мне вспомнилась сцена из «Волшебника Изумрудного города», когда Элли и Страшила стучат по груди Железного Дровосека и слышат раскаты эха. Жестянщик забыл вставить ему сердце. Эдуард свое вырезал много лет назад и куда-то забросил. Это я знала давно. Я только не знала, что Эдуард жалеет об этой потере. И еще я думаю,
16
Эдуард подвез меня к окошку выдачи «Макдоналдса», но останавливаться он не хотел. Он явно был озабочен тем, чтобы побыстрее попасть в Санта-Фе. Поскольку Эдуард редко бывал так удручен, я не стала спорить. Я только попросила, чтобы, пока я буду есть чизбургер с чипсами, мы проехали через мойку. Эдуард ни слова не сказал, просто заехал на мойку, где нам разрешили не выходить из машины. В детстве я очень любила сидеть в машине и смотреть, как стекает по стеклам вода и вертятся огромные щетки. Это и сейчас было приятно, хотя уже не вызывало того восторга, что был в пять лет. Но после мойки можно будет что-то разглядеть сквозь окна. От грязных стекол у меня даже слегка разыгралась клаустрофобия.
Я успела доесть еще до того, как мы выехали из Альбукерка, и попивала газировку, когда мы устремились из города к горам. Это уже не были черные горы, а какая-то другая горная цепь, «обычного» вида. Неровные, каменистые, с полоской блестящего света у подножий.
– А что это за иллюминация? – спросила я.
– Какая? – уточнил Эдуард.
– Вот этот блеск, что это?
Я почувствовала, как он отвлекся от дороги, но Эдуард был в черных очках, и видеть движение его глаз я не могла.
– Это дома. Солнце отражается в стеклах.
– Никогда не видела, чтобы солнце так отсвечивало на окнах.
– Альбукерк лежит на высоте семь тысяч футов. Здесь воздух реже, чем ты привыкла. И свет выделывает странные штуки.
Я глядела на поблескивающие окна, похожие на цепочку драгоценных камней в стене.
– Красиво.
Он повернул голову. На этот раз я знала, что он действительно смотрит.
– Красиво, раз ты так считаешь.
После этого разговор прекратился. Эдуард никогда не болтал без толку, а сейчас ему, очевидно, было нечего сказать. А у меня мысли еще вертелись вокруг того, что Эдуард влюблен – или что-то вроде того, – как никогда еще за всю свою жизнь. Это было слишком необычайно. Я не могла придумать, о чем бы завести разговор, и потому уставилась в окно, пока что-нибудь само не придет мне в голову. Кажется, до Санта-Фе мы проедем в молчании.
Холмы были очень пологие и скругленные, покрытые сухой коричневатой травой. У меня было то же самое чувство, что и после выхода из самолета в Альбукерке: как здесь пустынно. Сначала холмы показались мне очень близкими, но потом я заметила на склоне корову. Она была такой крошечной, что я закрыла ее двумя пальцами вытянутой руки. Невысокие горы вовсе не были так близки к дороге, как казалось, будь то поздно вечером или рано утром – в зависимости от угла зрения. Сейчас еще был день, но он убывал, как леденец, который слишком долго сосали. Как бы ни был еще ярок свет, чувствовалось, как подступали сумерки. Частично сказывалось и мое настроение – неуверенность всегда вселяет в меня пессимизм, – но в основном я инстинктивно ощущала приближение ночи. Я – истребитель вампиров и умею различить вкус ночи в вечернем бризе, как и улавливать надвигающийся на темноту рассвет. Мне доводилось испытывать такие моменты, когда моя жизнь зависела от того, скоро ли наступит рассвет. А ничего так не оттачивает чувства, как близость смерти.