Обсидиановая бабочка

Гамильтон Лорел Кей

Я кивнула.

– От чего он умер?

– Бабуля Блейк говорила, что тетя Гертруда его запилила до смерти.

Олаф передернул губами.

– Женщины – тираны, если мужчины им это позволяют. – Голос его звучал чуть-чуть спокойнее.

– Это правда и насчет мужчин. Если один партнер слаб, второй берет власть в свои руки.

– Природа не терпит пустоты, – произнес Бернардо.

Мы оба посмотрели на него. Не знаю, что у нас было написано на лицах, но Бернардо поднял обе руки вверх:

– Извините, что вмешался.

Мы с Олафом

снова стали смотреть друг на друга. Сейчас он был настолько близко, что я могла бы и не успеть выхватить браунинг. Но если я сейчас отодвинусь, все мои миротворческие усилия пойдут насмарку. Он это примет либо за оскорбление, либо за слабость – ни то, ни другое мне не нужно. Поэтому я осталась на месте и попыталась не выдавать своего напряжения, потому что, как бы спокойно ни звучал мой голос, внутри стянулся узел. У меня только один шанс сделать эту работу. Если я его сейчас профукаю, дом во время моего пребывания здесь превратится в вооруженный лагерь, а нам надо заниматься раскрытием преступления, а не междоусобицей.

– Каждый человек – либо лидер, либо ведомый, – сказал Олаф. – Ты кто?

– Я готова следовать за тем, кто этого заслуживает.

– И кто решает, заслуживает человек этого или нет, Анита Блейк?

Я не могла не улыбнуться:

– Я, конечно.

У него снова дернулись губы.

– И если Эдуард поставит меня командовать, ты будешь подчиняться?

– Я верю суждению Эдуарда, поэтому – да. Но позволь задать тебе тот же вопрос: ты будешь подчиняться, если Эдуард поставит командовать меня?

Он даже вздрогнул.

– Нет.

Я кивнула:

– Отлично, по крайней мере мы хоть знаем положение вещей.

– И каково оно?

– Я из тех, кому важна цель, Олаф. Я сюда приехала раскрывать преступление, этим я и буду заниматься. Если в какой-то момент придется выполнять твои приказы, так оно и будет. Если Эдуард поставит меня командовать тобой, а тебе это не понравится, выясняй с Эдуардом.

– Баба – она баба и есть. Ответственность перекладывается на мужские плечи.

Я посчитала до десяти, потом пожала плечами.

– Ты говоришь так, будто твое мнение для меня что-то значит. А мне плевать, что ты обо мне думаешь.

– Для женщин всегда важно, что мужчины о них думают.

Тут я засмеялась:

– Ты знаешь, я было начала оскорбляться, но ты такой смешной!

Я говорила всерьез.

Он придвинулся ко мне, чтобы подавить, запугать своими габаритами. Это было внушительно, но я, сколько себя помню, всегда была самым маленьким пацаном во дворе.

– Я не пойду выяснять к Эдуарду. Я выясню это с тобой. Или у тебя яиц не хватит, чтобы против меня попереть? – Я резко засмеялась. – Ах, извини, забыла, только они у тебя и есть.

Он потянулся ко мне быстрым движением. Думаю, хотел просто полапать, но ждать я не стала. Я отпрянула и бросилась на пол, выхватив браунинг еще до того, как стукнулась задом об пол. Вытаскивая оружие, я не успела руками смягчить удар от падения. Стукнулась я тяжело,

и удар отдался в позвоночнике.

Он вытащил откуда-то клинок длиной с его предплечье. Лезвие уже опускалось вниз, а пистолет еще не целился точно ему в грудь. Кто пустит первую кровь, еще было неясно, но ясно было, что кровь пойдет у обоих. Все замедлилось до той кристальной четкости, когда в твоих руках все время мира, чтобы навести оружие, уйти от клинка, и вместе с тем все происходит с молниеносной быстротой, и ничего не остановить, не переменить.

– Стоп! – прорезал комнату голос Эдуарда. – Того, кто пустит первую кровь, я застрелю собственной рукой.

Мы оба застыли. Олаф заморгал, будто время потекло с обычной скоростью. По всей вероятности, сегодня мы друг друга не убьем. Но мой пистолет целился ему в грудь, и его рука с зажатым в ней ножом была занесена надо мной. Хотя не нож – а скорее всего меч. Откуда только он его вытащил?

– Брось нож, Олаф, – велел Эдуард.

– Пусть сначала она уберет пистолет.

В его темных глазах я видела ненависть, которую сегодня уже наблюдала на лице лейтенанта Маркса. Они оба ненавидели меня за то, что не в моей власти было переменить: один – за врожденный от Бога дар, другой – за то, что я женщина. Забавно, до чего одна безрассудная ненависть похожа на другую.

Пистолет в моей руке ровно смотрел в грудь Олафа, и я медленно выдохнула, выпустила воздух из тела, ожидая, пока Олаф решит, как нам сегодня поступить. Либо мы работаем над делом, либо копаем могилу – или две, если он достаточно быстр. Я знала, что бы выбрала я, но знала и то, что решающий голос – не мой. И даже не Олафа – голосовать будет его ненависть.

– Брось нож, и Анита уберет пистолет, – сказал Эдуард.

– Или застрелит меня безоружного.

– Она этого не сделает, – сказал Эдуард.

– Она теперь меня боится, – возразил Олаф.

– Может быть, – согласился Эдуард. – Но меня она боится больше.

Олаф посмотрел на меня сверху вниз, и сквозь ненависть и гнев проскользнула тень неуверенности.

– Нет, я всажу в нее нож. Она меня боится.

– Объясни ему, Анита.

Оставалось надеяться, что я правильно поняла, чего Эдуард хочет.

– Я тебе всажу две пули в грудь. Может быть, тебе удастся отрезать от меня кусок раньше, чем ты грохнешься. Если ты по-настоящему хорошо работаешь ножом, может, ты даже успеешь полоснуть меня по горлу, но все равно ты будешь мертв.

Я надеялась, что он примет решение достаточно быстро, потому что очень неудобно держать положение стрелка, сидя на заднице. У меня спина затечет, если я в ближайшее время не изменю позу. Страх уходил, оставляя за собой пустоту. Я устала, а ночь только начиналась. Еще часы пройдут, пока можно будет заснуть. И я устала от Олафа. Было у меня такое чувство, что если я не убью его сейчас, то мне еще представится шанс.

– Кого ты больше боишься, Анита? Меня или Олафа?

Я, не отводя глаз от Олафа, ответила: