Обычная работа
Шрифт:
ОДЕНЬТЕ ВАШУ ОДЕЖДУ, МИСС! АНГЕЛ МЕСТИ.
Лампа, мигнув, погасла, и комната погрузилась во мрак.
Сначала не было слышно никаких звуков, кроме прерывистого дыхания Адели Горман. Но потом постепенно, почти незаметно, будто сквозь полосу влажного тумана где-то на безлюдном берегу, стали доноситься приглушенные голоса, а в комнате как-то сразу стало холодно. Голоса эти походили на гомон толпы, уже долгое время спорящей и, казалось, уставшей от спора. Голоса то приближались, то удалялись, но были неразборчивы, потому что спор этот велся на каком-то странном языке с множеством носовых и шипящих звуков. К этому примешивался также шум все усиливающегося ветра. Казалось, будто внезапно распахнулась
Глаза Мейера так и не успели освоится с темнотой. Ему стало казаться, что он действительно видит какие-то призраки, носящиеся вокруг него, особенно, когда звук нарастал. Едва различимые контуры мебели начали принимать расплывчатые очертания, когда мужской голос грозил, а женский молил о чем-то. Потом неясный гомон толпы усилился, он становился все ближе, все настойчивей, как бы требуя возвращения в свой круг тех, кто на какой-то момент вырвался на свободу из разверзшейся бездны небытия. Шум ветра усилился, смешал и заглушил эти голоса, а потом, удаляясь, унес их с собой.
Лампа вновь засветилась тусклым мерцающим светом. В комнате явно потеплело, но Мейер продолжал сидеть на своем месте, весь залитый холодным потом.
– Ну, теперь-то вы поверили наконец?
– спросила Адель Горман.
Детектив Боб О'Брайен, выйдя из мужского туалета, направился было по коридору, когда заметил женщину, сидевшую на скамье у входа в дежурное помещение. Первым его желанием было снова вернуться в туалет, но было уже поздно - она тоже заметила его, и деваться было некуда.
– Хэлло, мистер О'Брайен, - поприветствовала она его и неловко привстала, как бы не решив окончательно, следует ли ей встать или лучше продолжать беседу сидя, что вполне допустимо для настоящей леди.
На часах в дежурке было две минуты четвертого, но женщина была одета так, будто собралась на вечернюю прогулку в парке - коричневые брюки, прогулочные туфли на низком каблуке, широкое бежевое пальто и шарф на голове. На вид ей было лет пятьдесят и если бы не чересчур длинный нос, лицо ее могло быть довольно милым в молодости. Решив, как видно, не разыгрывать из себя светскую даму, она все-таки поднялась со скамьи и теперь пыталась приноровить свой шаг к стремительной походке рослого О'Брайена. Так они и вошли в дежурную комнату.
– Немного поздновато для прогулок, не так ли, миссис Блэр?
– спросил О'Брайен. По натуре это был добрый человек, но сейчас он говорил резким и недоброжелательным тоном.
Встречаясь с миссис Блэр, наверное, в семнадцатый раз за этот месяц, он успел уже порастерять неистребимое желание относиться с сочувствием к ее беде. Дело еще, честно говоря, состояло в том, что он был абсолютно бессилен оказать ей помощь, и эта беспомощность приводила
– Вы видели ее?
– спросила миссис Блэр.
– Нет, - ответил О'Брайен.
– Весьма сожалею, миссис Блэр, но мне это не удалось.
– Я принесла вам еще одну ее фотографию, может, это поможет.
– Да, возможно, это поможет, - согласился он. Зазвонил телефон, О'Брайен снял трубку.
– Восемьдесят седьмой участок. О'Брайен у телефона.
– Боб, это говорит Берт Клинг. Я сейчас нахожусь на Калвер, где бросили бомбу в церковь.
– Я тебя слушаю, Берт.
– Насколько мне помнится, во вчерашнем списке угнанных машин фигурировал "фольксваген" красного цвета. Не мог бы ты свериться со списком и сказать мне, откуда он был угнан?
– Хорошо, одну секундочку, - сказал О'Брайен и принялся просматривать лежащий на столе список.
– Вот ее новая фотография, - сказала миссис Блэр.
– Я знаю, как хорошо у вас получается с этими беглецами, мистер О'Брайен, ребятишки так любят вас, они всегда делятся с вами. Я верю, что вам обязательно расскажут о ней. И если вы увидите Пенелопу, то единственное, чего я хочу, так это чтобы вы сказали ей, что я очень сожалею об этом недоразумении.
– Да, я обязательно скажу ей именно это, - заверил ее О'Брайен и тут же взял лежавшую на столе трубку.
– Берт? Здесь сообщается о двух красных "фольксвагенах" - модели 64-го и 66-го годов. Дать тебе данные и того и другого?
– Давай, - сказал Клинг.
– Шестьдесят четвертая модель принадлежит некоему Арту Хаузеру. Ее угнали, когда она стояла у 861-го номера по Вест-Меридиан.
– А модель шестьдесят шестого года?
– Ее владелица Алиса Клири. Машину украли со стоянки на Четырнадцатой улице.
– Хорошо. Большое спасибо, Боб, - сказал Клинг и повесил трубку.
– И скажите ей, чтобы она вернулась домой к своей мамочке, продолжила свое миссис Блэр.
– Обязательно, - сказал О'Брайен.
– Если, конечно, увижу ее. Я ей обязательно передам ваши слова.
– А она очень хорошо получилась на этой фотографии, правда?
– спросила миссис Блэр.
– Этот снимок был сделан на пасху. Это самая последняя из всех ее фотографий. Я думаю, что она очень поможет вам в поисках.
О'Брайен поглядел на девушку на фотографии, потом встретился взглядом с зелеными полными слез глазами миссис Блэр и ему вдруг захотелось перегнуться через стол и потрепать ее по руке. Однако именно этого ему сейчас ни в коем случае не следовало делать. Поскольку, хотя он и справедливо считался лучшим специалистом участка по розыску бежавших детей, постоянно таская в своем блокноте не менее полусотни снимков юных беглецов, и хотя за ним числилось больше обнаружений, чем у любого полицейского в городе, он, черт побери, ничего не мог сделать для матери Пенелопы Блэр, которая сбежала из дому в июне.
– Но вы должны понять...
– начал было он.
– Не будем больше возвращаться к этому вопросу, мистер О'Брайен, прервала она его и поднялась с места.
– Миссис Блэр...
– Я не желаю и слушать, - решительно произнесла миссис Блэр и торопливо вышла из дежурного помещения.
– Скажите ей, что я по-прежнему люблю ее, - и шаги миссис Блэр зазвучали по металлической лестнице, ведущей вниз.
О'Брайен тяжело вздохнул и сунул новую фотографию Пенелопы в изрядно потрепанную записную книжку. Когда миссис Блэр прервала его, не желая слушать никаких объяснений, он как раз собирался, уже бог знает в который раз, напомнить ей тот совершенно очевидный факт, что ее Пенелопе, ее дочери-беглянке, двадцать четыре года от роду и что никакая полиция на всем белом свете не может принудить ее вернуться домой, если она сама этого не хочет.