Очаги ярости
Шрифт:
Гад Мак-Кру говорит:
— Не ерепенься, ушлёпок! — Это он, недоносок, тебе говорит! Тебе!!!
Ты не лезешь в бутылку, но лишь потому, что ты безоружен, а вонючие «несвидетели» щеголяют любым огнестрелом, включая и бластеры. Но ты сможешь потом угостить их напалмом, так ты им и говоришь.
Поумнее бы было заранее не говорить, а потом сразу делать, но Перейра заметил уже, что выходит такой эффект: когда рядом с тобой продолжает висеть хрень в мешочке, тебя просто несёт, и ты можешь болтать, что угодно, даже то, чего сам не хотел, а что травишь при этом правду — ну, дело такое.
Да, так
За Руисом Перейрой следует Олаф. Он с арены болтает такое, чего вряд ли разумно сказать, он, скорее всего, не хотел, он ведь кто, он водила Бенито Родригеса, так какой же резон хоть бы в чём-то Бенито сдавать? Но Перейре-то ясно, дело в той хрени, хрени в мешочке, что там в центре арены висит на крюке, на цепочке. С этой штукой ты можешь пытаться сопротивляться, да только что толку, ты хоти — не хоти, но и этак, и так им наврёшь хоть с три короба правды. И одно лишь тебе утешение: в том, что скажешь, не будет и вежливости. Пусть, подавятся, гады, путь правду свою прожуют!..
Кстати, Олафом Годвин с Мак-Кру не особо довольны. Нет, не правда им поперек горла, наоборот. Слишком мало правдивейших сплетен об Эссенхельде! Мало, твари? Ага! Но придётся смириться. Ведь у вас всё по правде, брехать не позволит хрень…
Ну а третьим идёт зеонский сектант, больной на всю голову. И от этого ждали какой-то особой фигни. А сектант — он дурак, он совсем ничего не знает, а за правду считает очевидную глупость, а напраслину он бы возвёл, да мешает хрень… Вот умора: и врать нельзя, и не врать не можно. Что остаётся бедняге Бартоломею? Только одно, предлагать по дешёвке томосы. Ну, бумажки такие на всяку сектанскую власть.
А потом — Барри Смит. Он охранник из Ближней шахты, а какое-то время пробыл здесь и шефом охраны — посидел на том самом посту, на котором сейчас Мендоса. Ну так вот, когда Барри свидетельствует, он Мендосу того наверху просто нюхом чует. И такое ему говорит — кучу правды без грамма вежливости — что Мендосе бы впору из бластера застрелиться. Ну а что вы хотели, ребята, включён индикатор! Вы же сами нарвались на жёсткий такой разговор…
Пятым в очереди свидетельствует учёный. Каспар Шлик из Дармоедовой Башни. И не много-то видел, и не много-то знает, но без учёного как? Надо ж типа всегда подвести научную базу. Ну, под то, что виновен ксенозоолог, или как его там по основной специальности. Потому что по имени — долго запоминать, четырежды долго.
И такое подметил Перейра: только сунулся выступать этот скучный профессор — так немедленно чуть приподняли мешочек с хренью. Не совсем высоко, но гораздо повыше, чем висело при Руисе, Олафе, Бартоломее и Барри. Нет, понятно зачем, ведь профессор — он, типа, важнее. Получается, раз ты важней, то немножечко можно приврать? Ну, по крайней-то мере на двадцать дурных сантиметров.
И ещё: лишь профессор своё сказал, за ним тут же спустили
Да, смириться. Даже с тем, что вас было семь, а осталось шесть. Даже с ленью дослушивать невнятного рудокопа и жлобоватого Энди-свалившегося-с-луны. Что за луны? Ясное дело, с Плюмбума.
…Вот, свидетели все отчитались. Теперь по домам? Ха, Перейра предупреждал! Фиг отпустят кого, кроме старого гада Шлика!
Объявляют теперь, что придётся ещё подождать. Ну, вот этого. Эссенхельда-подозреваемого.
И по-новой опять? Ага. И опять, и по-новой.
5
Не сказать, что приезд Эссенхельда сразу внёс хоть какое-нибудь оживление. Нет уж, этот театр не исправишь никем и никак.
Поздравляю, счастливцы, теперь-то вас снова семь! И теперь среди вас — настоящий подозреваемый!.. Ну а прочим-то что с того, что он вновь среди них? Всех бы напалмом, всех бы вас, суки, напалмом!
А началось с Эссенхельдом всё, в общем-то, как обычно. Хрень на цепочке спустили пониже, чтоб он не соврал. Ну и давай его спрашивать, как мол, тебя зовут. Это Годвин такой из них умный, его гениальный почерк.
А Эссенхельд: а меня не зовут, я и так прихожу. Ну, короче, что-то такое. Тут и Годвин, и все остальные на галерее, озаботились: надо же, трудный вопрос — как зовут Эссенхельда?!
Это было смешно. Это было бы, может быть, даже ещё смешней, но Перейра тогда утомился и слушал вполуха.
А потом туповатый Годвин начинает вдобавок играться с длиной цепочки. Как поднять-опустить эту сучью правдивую хрень?
И решение: тю, мы придурки, мы не знаем, кто ты такой. Но и ты не умнее нас: ты тоже себя не знаешь. Потому все четыре фамилии нам, придуркам, придётся теперь заучить наизусть. И да здравствует наше придурочное дознание.
— Ну теперь-то, собаки, пойдём уже по домам?! — не надеялся вовсе, зато в голос ржал Перейра.
А вонючий шотландец Мак-Кру что-то лестное взад отвечал.
Нет, Перейре понятно: сейчас разойтись, это будет уж больно по-доброму. А добром всё это не кончится, тут уж к провидцу-Гаррису не ходи. А отсюда и вывод: закончится не сейчас, а только тогда. Когда всем поплохеет, так вот уж и сразу.
6
Руис Перейра почти засыпал, но его растолкали.
Что, опять выступать? Оказалось, да.
Следствие с Эссенхельдом зашло в тупик. В очередной, после первого, где согласилось забить даже на имя подозреваемого.
И вот теперь, в тупике, предстояла им очная ставка. Им втроём: Эссенхельду, Перейре и Призме. (Призма — та самая хрень, что висела в мешочке, но ведь не станут писать в протоколе дознания: «хрень»!).
— Повторяю вопрос, — промолвил с небес очень крепко усиленный техникой голос Годвина. — Каковы были обстоятельства достопамятной встречи с подозреваемым на мосту?!