Очень хороший и очень дурной человек, бойкий пером, веселый и страшный...
Шрифт:
Сколь нимало, по-видимому, занимался он соблюдением этикета, приличного его сану, бывали, однако, случаи, когда он не пренебрегал им; весьма нередко в своем обращении он отмечал различие достоинств и лиц оттенками, довольно тонкими.
Хотя с самого приезда ему очень хотелось осмотреть город, но он не хотел никак выходить из комнаты, не приняв посещения от короля.
На другой день, по прибытии царя, регент отправился к нему. Царь вышел из своего кабинета, сделал несколько шагов для встречи регента, обнял его, потом, указав рукою на дверь кабинета, тотчас обернулся и пошел первый, а за ним регент и князь Куракин, который служил им переводчиком. В кабинете приготовлено было двое кресел, из которых одно царь занял первый, между тем как Куракин оставался стоя. Поговорив с полчаса, царь встал и остановился на том же месте, где
В понедельник, 10 мая, король сделал ему посещение. Царь вышел на двор, встретил короля при выходе из кареты, и оба рядом, король с правой стороны, вошли в покой, где царь первый предложил кресла. Посидев несколько минут, царь встал, обнял короля, поцеловал его несколько раз с нежностью и с изъявлением живейшего восторга.
«Государь, — сказал он ему, — вы превзойдете вашего дедушку».
Король, хотя был еще дитя, нисколько не смешался. Он сказал ему маленькое приветствие и охотно принимал от царя ласки. Расставаясь, оба государя соблюли тот же церемониал, как и при свидании. Царь, ведя короля за руку до кареты, сохранял постоянно осанку равенства; и если иногда, может быть, с намерением, позволял себе вид некоторого превосходства, на которое лета давали ему право; то старался прикрыть это изъявлениями сердечной привязанности к ребенку, которого беспрестанно брал в объятия.
На другой день, 11 числа, царь отплатил королю за посещение. Он был принят при выходе из кареты; но лишь только увидел, что король по Тюильрийскому крыльцу шел к нему навстречу, поспешно отворил дверцы, бросился к королю, схватил его в объятия, взошел таким образом на лестницу и донес его до покоев. Все шло точно так же, как накануне, исключая того, что король везде давал царю руку, как сей последний делал с ним у себя.
Приняв посещение от короля, он начал прогуливаться по Парижу; входил в лавки и в мастерские, останавливался над всем, что обращало его внимание; расспрашивал чрез Куракина художников и везде обнаруживал свой ум и познания. Произведения моды, роскоши и щегольства мало его занимали; но все, имевшее полезную цель, все, касавшееся до мореплавания, торговли, художеств, — возбуждало его любопытство, привлекало внимание и заставляло дивиться сметливости обширного и верного взгляда, коего быстрота равнялась жадности к познаниям. Он едва взглянул на коронные алмазы, которые ему показывали; но любовался гобеленскими обоями, дважды ходил в Обсерваторию, долго пробыл в Саду растений, осматривал со вниманием механические кабинеты и разговаривал с плотниками…
Весьма легко догадаться, что государь с таким характером не был слишком заботлив о своем наряде. Баркановый [99] или суконный кафтан, широкий пояс, на котором висела сабля, круглый напудренный парик, который не спускался ниже шеи, рубашка без манжет — вот что составляло его одежду. Он заказал себе парик. Парикмахер, думая, что ему непременно нужен модный, а в моде были тогда парики длинные, сделал ему точно такой. Царь велел обстричь его кругом ножницами, чтобы привести в меру тех, которые он носил обыкновенно…
99
Баркан — плотная шерстяная ткань.
В тот день, когда он был у матери регента, в пятницу 14 числа, регент заехал за ним и повез его в оперу, в большую ложу, где они сидели только двое на одной скамье. В середине представления царь спросил пива; регент тотчас приказал принести, встал и сам представил ему на подносе бокал, а потом салфетку. Царь выпил, не вставая, отдал бокал и салфетку регенту, который все стоял, и отблагодарил его улыбкой и движением головы. В четвертом действии он уехал из оперы ужинать.
Царь обедал обыкновенно в одиннадцать часов, а ужинал в восемь. Издержки для его стола простирались до тысячи восьмисот ливров в день. Стол у него всегда был пышный, хотя он с первого дня приказал сделать уменьшения. Ему, однако, противно было не изобилие, а роскошь. Он ел довольно много за обедом и за ужином, выпивал по две бутылки вина за каждым столом, а за десертом одну ликера, не включая пива и лимонаду. Большая часть чиновников его не уступали ему в этом отношении; и в особенности бывший с ним духовник, которого он очень
Царь особенно посетил регента, но не сделал сей чести никому другому из членов королевского дома, кроме трех принцесс… Если церемониальные визиты, зрелища и праздники мало занимали его, то зато с удовольствием проводил он время везде, где надеялся найти что-нибудь поучительное. Утро того дня, в который он ездил в оперу, проведено им было все в чертежной галерее; его провожал туда маршал Виллар и бывшие в Париже генералы.
Маршал сопровождал также его и в Дом инвалидов. Это было 16 числа, в Троицын день. Царь хотел здесь все видеть, все высмотреть и, пришедши в столовую, спросил чарку солдатского вина, выпил за здоровье инвалидов, называл их своими товарищами и потрепал по плечу тех, которые сидели к нему ближе…
Я провожал тогда маршальшу Виллар, которая находилась между зрителями. Петр, приметив ее, подошел к ней, спросил, кто она, и сказал: «Сударыня — я видел сегодня Венеру и Марса». Этот мифологической комплимент, вероятно, был подсказан ему каким-нибудь придворным, привыкшим соединять Марса с Венерой. «Он очень мил!» — прошептала мне маршальша, когда он удалился. Маршал был еще счастливее.
Во вторник 18 числа маршал д’Эстре{204} давал царю обед в своем доме в Исси и очень понравился ему тем, что показал ему множество ландкарт и морских планов.
Проезжая в Тюильри 24 числа, царь зашел к маршалу Виллеруа, куда и король приехал как будто случайно. Церемониал брошен был тогда совершенно, и царь показал снова искреннюю привязанность к нашему молодому монарху. В тот же вечер он отправился в Версаль, где провел три дня в осматривании замка, зверинца, Трианона, Марли и в особенности машины [100] , которая тогда казалась гораздо удивительнее, чем теперь, при нынешнем усовершенствовании механики.
В этот день царь ночевал в Трианоне, коего сады вдруг наполнились нимфами. Велико было негодование Блюэня, старого управителя госпожи Ментенон {205} , когда он увидел, что одна из сих гамадриад пробралась из парка именно в ее комнаты. Это, по его мнению, значило осквернять жилище добродетели. Говорили, однако, будто эта красавица была важная придворная дама, прокравшаяся контрабандою в толпе нимф, дабы выхлопотать от царя особенную аудиенцию. Я не упоминаю ее имени, потому что она жива еще, равно как и сын ее.
100
Машина Марли, построенная голландским архитектором Свалемом Ренкеном в начале 1680-х годов при дворце Марли по заказу короля Людовика XIV для водоснабжения прудов и фонтанов Версальского парка.
Высокий путешественник не забыл и академий. В Академии наук он поправил собственноручно карту России: этого было довольно, чтоб признать его членом…
Июня 3-го он опять поехал на несколько дней в Версаль, Марли и Трианон, которые ему хотелось осмотреть подробнее. Оттуда 11 числа отправился он в Сен-Сир, где обходил все классы и велел себе рассказать подробнее об упражнениях воспитанниц.
В этот день я находился у госпожи Ментенон; ей доложили, что царь, узнав о ее пребывании в Сен-Сире, желает ее видеть. «Попросите извинения у царя, — отвечала она, — состояние моего здоровья лишает меня возможности принять эту честь».
— Нет, — сказала она мне, — я не могу его видеть. Людовик XIV не соглашался, чтобы он приехал во Францию.
— Сударыня, — сказал я ей, — возьмите свои меры: его московское величество не удовольствуется вашим отказом: он в состоянии взять вашу комнату приступом. В его государстве с дамами обходятся не по-рыцарски.
— Правда ваша, — отвечала она, — мне должно не только сказаться больною, но и лечь в постель.
— Вы тем увеличите только опасность.
Вдова Людовика XIV, привыкшая к моему ветреничеству, не осердилась на меня, но отвечала мне с улыбкой: