Очень хороший и очень дурной человек, бойкий пером, веселый и страшный...
Шрифт:
Наступил день к исполнению сего неистового намерения: заклявшиеся, яко откровенные друзья, собрались обедать к Соковнину, а после стола пьянствовали до самой ночи. Каждый из них довольно нагрузил себя пивом, медом и вином. Между тем как прочие продолжали доставлять себе питьем мужество к исполнению сего проклятого предприятия, вышел на двор около восьмого часа времени один стрелец, которого как напитки, так и совесть обременяли. Другой, почувствовав такое же движение, пошел тотчас за ним. Когда сии двое находились на дворе наедине, то сказал один другому: «Я, брат, не знаю, что из этого будет». — «В том нет никакого сомнения, что нам будет худо. Можем ли мы честно из такой опасности освободиться?» — «Так, брат, — ответствовал другой, — я совершенно держусь твоего мнения. Иного средства нет, как нам идти в Преображенское и открыть о том царю». — «Хорошо, — сказал первый, — но как нам вырваться от наших товарищей?» — «Мы скажем, — ответствовал другой, — что пора перестать пить и разойтись по домам, ежели нам в полночь надобно исполнить наше предприятие».
Потом ударили они по рукам и вошли опять в собрание сих единомышленников, коим свое мнение и предложили. Все на то согласились и заключили тем, что, ежели кто хочет на несколько часов идти домой, тот может сходить, но обещание свое подтвердить рукою, чтоб непременно
Потом отправились эти двое от них и пошли прямо в Преображенское, где царь имел свое пребывание. Они сказали о себе одному царскому денщику, что желают говорить с царем. Царь, не доверяющийся им уже тогда, приказал их спросить, что они имеют донести. Они ответствовали, что того никому, как только самому его величеству, сказать не могут, для того что оно весьма важно и не терпит ни малейшего упущения времени. И так государь вышел в прихожую и приказал обоих стрельцов пред себя позвать. Как скоро они к нему подошли, то бросились ниц на землю и говорили, что при сем приносят головы свои под меч, который они заслужили, вдавшись в измену против него с ротою их товарищей, которые все сидят у Соковнина и по заговору своему ожидают в полночь набатного колокола, чтобы тогда царя убить. Сей ужасный донос слушал храбрый царь с равнодушием и спросил их только, правду ли они говорят? «Точно так, — сказали стрельцы, — мы теперь в твоей власти, вот головы наши, пойдем только к ним, то застанем их вместе до самой полуночи».
Доносителей задержали в Преображенском под стражей, а поскольку было тогда около восьми часов вечера, то царь тотчас написал записку к капитану лейб-гвардии Преображенского полку Лопухину, приказывая ему в оной собрать тихим образом всю свою роту и к одиннадцатому часу перед полуночью таким образом идти к дому Соковнина, чтоб в одиннадцать часов тот был весь окружен и все в нем находящиеся были перехвачены. Капитан верно исполнил сей приказ. А как царь думал, что в записке своей означил десятый час, то и чаял, что в половину одиннадцатого часа все застанет у Соковнина в доме исполнено. И потому по прошествии десяти часов сел он, не мешкая, в одноколку и с одним только денщиком прямо поехал к Соковнину в дом. Прибыл туда в половине И часа; немало удивился, что ни у ворот, ни же вокруг дома не застал ни одного солдата отряженной гвардейской роты. Невзирая на это, подумал он, что караул расставлен надворе. Нимало не размышляя, въехал он прямо на двор, вышел у крыльца из одноколки и с одним денщиком вошел в покои. Все тотчас в доме зашумели, когда узнали, что приехал царь. Петр Великий с неустрашимым духом вошел в покой и застал Соковнина, Сикеля и всю роту заклявшихся изменников, которые тотчас встали и изъявили своему государю должное свое почтение. Царь ласково им поклонился и сказал, что мимоездом усмотрев у них великой свет, подумал, что необходимо у хозяина есть гости; а как ему еще рано показалось лечь спать, то и заехал в сих мыслях посетить хозяина. В сколь великом изумлении и гневе царь внутренне ни был на отряженного капитана, которой, по его мнению, в определенное время приказа не исполнил, однако он скрывал свои внутренние движения. Он довольно времени там просидел, а изменники его пред ним стояли и выпили круговую за царское здравие, на что он их храбро отблагодарил. Между тем кивнул один стрелец Соковнину и сказал ему тихо: «Пора брать!» Соковнин, не хотевший еще открыть проклятого своего предприятия, также ему мигнувши, сказал в ответ: «Еще нет». Как он сие говорил, вскочил в полной ярости Петр Великий и, ударив Соковнина кулаком в лицо, так что он упал, произнес громким голосом: «Ежели тебе еще не пора, сукин сын, то мне теперь пора. Свяжите сих скотов!» В ту же самую минуту по ударении 11 часов вошел в покой гвардейской капитан, а за ним солдаты его роты, с ружьями и примкнутыми штыками. Прочие изменники тотчас пали на колени и повинились. Царь приказал, чтоб изменники сами себя вязали, что и исполнено было. Потом оборотился царь к гвардейскому капитану и в первом жару дал ему пощечину, упрекнув его притом, что он в означенный час не являлся. Сей оправдался письменным его повелением, которое он, вынув из кармана, показал царю; царь же, усмотрев свою ошибку, что он одним часом описался, поцеловал капитана в чело, признал его усердным офицером и отдал ему под стражу связанных изменников. Какое же изменники получили воздаяние, известно свету [83] .
83
Известно сие от Ивана Юрьевича Трубецкого (1667–1750; последний в русской истории боярин; во время Северной войны восемнадцать лет провел в шведском плену. — Ред.), генерал-фельдмаршала, который был тогда капитаном лейб-гвардии Преображенского полка и царем был отряжен к казни сих изменщиков. — Примечание Я. Штелина.
Петр I часто бывал на Миллеровых железных заводах на реке Истье, за 90 верст от Москвы по Калужской дороге. Некогда живши там четыре недели, дабы пить тамошнюю минеральную воду, кроме обыкновенных государственных дел, занимался и тем, что не только весьма тщательно расспрашивал обо всем касающемся до плавления и ковки железа, но и сам работал и учился тянуть в полосы железо. Перенявши сие искусство в один день, незадолго пред отъездом оттуда, выделал он один 18 пуд железа и каждую полосу пометил своим штемпелем, причем его придворные и бояре должны были носить уголья, раздувать огонь, действовать мехами и другую тому подобную работу отправлять. Чрез несколько дней после того, возвратившись в Москву, пришел он к хозяину завода Вернеру Миллеру {190} , хвалил его распоряжения на заводе и спросил: «По чему платишь ты мастеру за пуд выкованного поштучно железа?» — «По алтыну», — отвечал Миллер. «Изрядно, — сказал государь, — так и я выработал восемнадцать алтын, и ты должен мне их заплатить». Вернер Миллер тотчас пошел к ящику, где лежали деньги, взял 18 червонных и, отсчитавши их царю, сказал: такому работнику, как ваше величество, меньше нельзя заплатить за пуд. Но Петр Великий не принял их со словами: «Мне не надобно твоих червонцев. Я не лучше других мастеров работал. Заплати и мне то же, что ты обыкновенно другим платишь. На эти деньги куплю я себе новые башмаки, в которых мне теперь нужда». При сем его величество указал на свои башмаки, которые были уже чинены и опять протоптались, взял 18 алтын, поехал в ряды и в самом деле купил себе новые башмаки. Нося сии башмаки, часто
84
Известно сие от Петра Миллера, Вернерова сына. — Примечание Я. Штелина.
Как Петр Великий в 1704 году, по долговременной осаде, взял наконец приступом город Нарву, то разъяренные российские воины не прежде могли быть удержаны от грабежа, пока сам монарх с обнаженною в руке саблею к ним не ворвался, некоторых порубил и, отвлекши от сей ярости, в прежний привел порядок. Потом пошел он в замок, где пред него был приведен пленный шведский комендант Горн.
Он в первом гневе дал ему пощечину и сказал ему: «Ты, ты один виною многой напрасно пролитой крови, и давно бы тебе надлежало выставить белое знамя, когда ты ни же вспомогательного войска, ни же другого средства ко спасению города ожидать не мог». Тогда ударил он окровавленною еще своею саблею по столу и в гневе сказал сии слова: «Смотри мою омоченную не в крови шведов, но россиян шпагу, коею укротил я собственных своих воинов от грабежа внутри города, чтоб бедных жителей спасти от той самой смерти, которой в жертву безрассудное твое упорство их предало» [85] .
85
Известно сие от Анны Ивановны Крамер, которая во время осады жила с родителями своими в Нарве; оттуда пленницею взята в Россию и, по многих жизни переменах, была в царском дворе придворною фрейлиною. — Примечание Я. Штелина.
Всем известно, что Петр Великий понимал необходимость хороших лекарей при новозаводимом своем войске и флоте, весьма их уважал и даже сам выучился делать некоторые хирургические операции. Он обыкновенно носил с собою две готовальни, одну с математическими инструментами, для вымеривания разных предлагаемых ему планов, а другую с хирургическими инструментами. Он сам вырывал у многих больные зубы, а жену купца Боршта{191} лечил операцией от водяной болезни.
Еще на двадцатом году своего возраста имел он короткое обхождение не только с господином Лефортом, первым своим тогдашним любимцем, но также и с господином Тирмондом{192}, старым, веселым и искусным хирургом, которой всегда бывал при его величестве и часто просиживал с ним за полночь. Он в такой был милости у государя, что, некогда пьяный заколовши старого верного своего слугу, на другой день поутру в великой горести прибежал к государю, пал пред ним на землю и просил прощения. Его величество не хотел его слушать, пока он не встанет; но как он все еще лежал, то государь сам его поднял, обнял и поцеловал и выслушал его донос. Потом его величество отвечал ему, чтоб он не заботился и не печалился, просил бы прощения только у Бога, и если остались после убитого жена или дети, то постарался бы доставить им пристойное содержание. Тирмонд исполнил сие приказание и давал вдове убитого по смерть ее из своего имения ежегодно немалую пенсию.
Сей славный Тирмонд оставил после себя еще довольно молодую и пригожую вдову с богатым имением. Она еще при жизни мужа, имевши немалую склонность к любовным делам, влюбилась в одного молодого и пригожего подлекаря из Данцига, который в волокитстве был гораздо искуснее, нежели в хирургии. Вскоре потом вышла она за него и начала вести с ним жизнь весьма роскошную, ездила четвернею в великолепном экипаже и щегольством своим во всей Москве обращала на себя внимание. Государю при случае донесено было о сем с презрительным описанием ее мужа. Его величество, некогда будучи в гостях у одного боярина с теми, кого он удостаивал дружеским обхождением, послал за молодым наследником любимого своего Тирмонда. Тот подумал, что государь хочет принять его на место своего любимца, приехал в великолепном наряде и в самом лучшем своем экипаже. Все подбежали к окошкам смотреть, как он въезжал на двор. Когда щеголеватый подлекарь предстал пред государем, его величество стал расспрашивать его обо всех его обстоятельствах, и он должен был в присутствии всего собрания выдержать строгий экзамен. Потом государь признал его за незнающего и недостойного наследника искусного Тирмонда, приказал привести со двора в особливую комнату множество дворовых работников и крестьян и заставил щеголеватого подлекаря остричь и обрить всем им большие их бороды, а после того отпустил его обратно домой в его экипаже.
Сие приключение столь досадно было высокомерному щеголю и любезной его супруге, что они чрез несколько времени после того с остатком своего имения уехали в Данциг. Там жили они несколько лет с такою же пышностью и также весело, пока прожили все свои деньги. Старой знакомец Тирмонда видел после во время Шведской войны пышного подлекаря бедным маклером, а жену его нашел в таком состоянии, что она должна была за деньги мыть чужое белье [86] .
Весьма удивительно, что Петр Великий, не бывши с молодых лет приучаем к мореплаванию и даже боявшись и не любивши в малолетстве проезжать для гулянья по реке Яузе в Москве или по большому пруду в деревне, впоследствии возымел великую и почти чрезмерную склонность к мореплаванию и не оставлял ее до конца своей жизни. Он следовал сей склонности с величайшей отвагой и часто подвергал на море жизнь свою очевидной опасности, но, полагаясь на кормческое искусство, не выказывал ни малейшего страха. Иногда боролся он с разъяренными волнами и жестокой бурей, при которой и самые искуснейшие мореплаватели лишались бодрости, и не только пребывал неустрашим, но еще и других ободрял, говоря им: «Не бойся! Царь Петр не утонет; слыхано ли когда-нибудь, чтобы русской царь утонул?»
86
От г. Шольца, штаб-лекаря при Измайловском полку. — Примечание Я. Штелина.
Некогда государь пригласил иностранных министров, находившихся при его дворе, ехать с ним ради прогулки из Петербурга в Кронштадт, где он хотел показать им некоторые новые заведения и часть своего флота, бывшего в готовности к выходу в море. Они отправились с его величеством на голландском буере, которым сам государь правил. На половине пути подул довольно сильный противный ветер с запада. Государь приметил вдали на горизонте туман и облако, из чего заключил, что скоро поднимется буря, и сказал о том своим спутникам.