Очень хороший и очень дурной человек, бойкий пером, веселый и страшный...
Шрифт:
Большая часть из них испугались, тем паче что государь приказал опустить половину парусов и кричал матросам, чтоб они остерегались. Некоторые, видя, что противным ветром несло буер назад к Петербургу и государь принужден был только лавировать, спрашивали его величество, не угодно ли ему будет возвратиться в Петербург или по крайней мере пристать в Петергофе, откуда они были недалеко. Но он, почитая опасность не столь большой, как им казалось, а возвращение постыдным, отвечал только: «Не бойся!» Между тем исполнилось, что он предусматривал. Поднялась жестокая буря с ужасной грозой, волны поднимались выше борта и, казалось, поглощали буер. Крайняя опасность была очевидна, и смертной страх являлся на лице у всякого, кроме Петра Великого и его матросов.
Государь, занимаясь управлением судна и приказами, которые давал матросам, не слушал иностранных посланников, пока наконец один из них, подошедши к нему, в страхе сказал с важностью: «Ради Бога прошу ваше величество, возвратитесь в Петербург или по крайней мере в Петергоф. Вспомните, что я от моего короля и государя не
Между тем его величество, усмотрев сам невозможность противиться буре и волнам, направил в сторону и прибыл наконец благополучно в Петергофскую пристань. Там подкрепивши спутников своих ужином и бокалами венгерского вина, ночевал с ними. На другой день на рассвете сам он отправился на своем буере в Кронштадт, оттуда ж прислал несколько шлюпок с надежными людьми для перевозу своих гостей [87] .
Петр Великий хотя любил своего обер-кухмистера Фелтена {193} и имел к нему доверенность, однако редко прощал ему проступки, сделанные с намерением или по небрежению. Фелтен, которого я знал в первом году по прибытии моем в Россию, будучи веселого нрава, не таил того, что государь иногда бивал его палкой из своих рук, но после по-прежнему поступал с ним милостиво. Некогда бывши в академической Кунсткамере, где хранится изображение Петра Великого в собственном его платье со многими другими вещами, которые государь употреблял, и увидев между прочим государеву трость, стоящую в углу, сказал он господину Шумахеру, своему зятю: «Эту мебель, зятюшка, можно бы и спрятать, чтобы она не всякому в глаза попадалась; может быть, у многих так же, как и у меня, зачешется спина, когда они вспомнят, как она прежде у них по спине танцевала».
87
От генерал-экипажмейстера Брюйнса. — Примечание Я. Штелина.
Сам же он рассказывал о себе, как он некогда побит был сею палкою за кусок лимбургского сыру.
Петр Великий, по голландскому обычаю, кушал после обеда масло и сыр; особливо ж любил он лимбургский сыр. Некогда доставлен был на стол целый лимбургской сыр, который ему отменно понравился. Заметивши прежде, что редко подавали в другой раз на стол початые сыры либо подавали иногда небольшие только остатки, вынул он из кармана математической свой инструмент, вымерял остаток сего сыру и записал его меру в записной своей книжке. Фелтен не был тогда при столе, а как он после вошел, то государь сказал ему: «Этот сыр отменно хорош, и мне очень полюбился; спрячь его, не давай никому, и ставь его всегда на стол, пока он изойдет». По сему приказанию на другой день сыр подан был на стол, но по несчастию обер-кухмистера не осталось уже его и половины. Государь тотчас приметил сие, вынул записную свою книжку и масштаб, вымерял остаток сыру и нашел, что половина того, сколько снято было со стола, была съедена. Он приказал позвать обер-кухмистера и спросил: «От чего столько убыло сыру со вчерашнего дня?» Фелтен отвечал, что он этого не знает, ибо он его не мерял. «Ая его вымерял», — сказал император и, приложивши масштаб, показал ему, что половины сыру недоставало. Потом его величество еще спросил: «Не приказывал ли он ему спрятать этот сыр?» — «Так, — отвечал Фелтен, — но я это позабыл». — «Погоди ж, я тебе напомню!» — сказал государь, встал из-за стола, схватил свою трость и, поколотивши ею обер-кухмистера, сел опять за стол и кушал спокойно свой сыр, которого остатки после того еще несколько дней подаваемы были на стол [88] .
88
От камергера Древника, зятя Фелтенова. — Примечание Я. Штелина.
Петр I, предположив торжественно короновать супругу свою Екатерину, приказал, сообразно иностранным обычаям, составить церемониал, ибо, по восприятию императорского титула, сей случай был новый. Определено, по совершении миропомазания, из Кремля сделать переезд в Головинский дворец, и государь, по этикету, назначил в кучера придворную особу бригадирского чина. Екатерина, услышав сие, бросилась к нему и сказала, что без своего Терентьича ни с кем и никуда не поедет. «Ты врешь, Катенька, Терентьич твой не имеет никакого чина», — отвечал Петр. «Воля твоя, я боюсь, лучше откажи коронации», — со слезами продолжала она.
Петр, сколько ни противился, наконец решился пожаловать Терентьича из ничего в полковники. С тех пор, по Табели о рангах, императорские кучера должны быть
На Мясницкой улице, где ныне дом Барышникова, жил дьяк Анисим Щукин, которого Петр I удостаивал доверенности. Женясь на богатой и достойной невесте, он возгордился пред родственниками, а отцу, бывшему в крайней бедности, начал выказывать презрение, и в День сошествия Св. Духа, развеличавшись, приказал слугам своим согнать его со двора. Видный старик в рубище, идя по Мясницкой, рассуждал в слезах о причиненной сыном обиде и не заметил государя, ехавшего в одноколке. Петр, остановя его, узнал все подробности и приказал ему стать на запятках. По приезде в дом Щукина поставил старика за дверью в сенях, а сам, войдя в горницу, полюбопытствовал расспросить хозяина, посещением обрадованного, о его родственниках; когда же Щукин объявил, что никого из них не помнит и что отец давно умер, то царь, выведя старика, обличил сына; в наказание повелел ему на месте обветшалой иностранной кирки выстроить своим иждивением церковь (что ныне Никола Мясницкий) во имя сошествия Св. Духа, в тот день празднуемого, и при этом сказал: «Сошествием Св. Духа будешь направлен на путь истинный» [89] .
89
От действительного тайного советника и сенатора Ивана Ивановича Козлова, неподалеку жившего. Внук же сего дьяка, Сергей Федорович Щукин, рассказывал сие происшествие пристрастно, в оправдание деда. — Примечание П. Карабанова.
Дьяку Анисиму Щукину Петр I, по случаю отъезда, поручил смотрение за рощею, близ Москвы находившейся. Князь Меншиков потребовал из оной некоторое количество отличных дерев; сначала Щукин сопротивлялся; наконец, когда тот всю ответственность взял на себя, допустил его к исполнению требования. Петр по возвращении тотчас увидел нарушение порядка и, рассердясь на Щукина, согнал его с глаз, с запрещением являться к нему. Сие наказание так сильно подействовало, что по прошествии двух недель Щукин впал в жестокую болезнь; ни ежедневное присутствие государя, ни помощь лейб-медика Блюментроста не могли спасти его от смерти. Петр, присутствуя на погребении, сказал: «Жаль Анисима!» [90]
90
От внука его Сергея Федоровича Щукина. — Примечание П. Карабанова.
Один монах у архиерея, подавая водку Петру I, споткнулся и его облил, но не потерял рассудка и сказал: «На кого капля, а на тебя, государь, излеяся вся благодать».
Петр I спросил у шута Балакирева о народной молве насчет новой столицы С.-Петербурга.
«Царь, государь! — отвечал Балакирев. — Народ говорит: с одной стороны море, с другой — горе, с третьей мох, а с четвертой — ох!»
Петр, распаляясь гневом, закричал: «Ложись!» — и несколько раз ударил его дубиною, приговаривая сказанные им слова [91] .
91
От Василия Николаевича Зубова, слышавшего от матери своей, бывшей камер-юнгферы императрицы Елизаветы. — Примечание П. Карабанова.
В царствование государя Петра князь [Яков] Долгорукий, будучи сенатором, приезжает в Сенат, где было экстраординарное собрание в день праздничный, и ему показывают подписанный указ государем императором для наложения особого налога на соль, потому что царю деньги были нужны. Князь Долгорукий, живо представя себе, как будут роптать на указ, не мог воздержать первого чувства, по любви его беспредельной к государю, взял указ, разорвал его, сел в свою повозку и поехал к обедне. Приезжает государь в Сенат и первую вещь видит разорванный свой указ; чрезвычайно рассердившись, приказал послать в церковь за Долгоруким; обедня еще не отошла, и он царским посланным отвечал: «Воздадите кесарю кесареви и Богу Богови». Ответ сей еще более разгневал царя, и, увидя чрез несколько минут, что Долгорукий подъезжает к Сенату, царь Петр с обнаженною шпагой выбежал к нему навстречу. Князь упал пред ним на колени и раскрыл свою грудь.
«Рази, государь, — сказал он ему, — вот грудь моя! Но выслушай меня прежде: тебе нужны деньги для продовольствия твоей армии, и для этого ты хотел наложить налог, что родило бы ропот на тебя; моя душа этого не вытерпела; и без налога продовольствие армии будет; у Шереметева сто тысяч четвертей муки, у меня столько же, сотоварищи наши отдадут тебе, что могут, и больше тебе ничего не нужно».
Государь поднял Долгорукого, расцеловал его и неоднократно просил у него прощение.