Очерк о родном крае
Шрифт:
– Наверное, мне это недоступно, - сказал Марек.
– Это 'что-то еще'.
– Возможно, и так, - печально сказал Соломин.
– Тогда ваш мир скукожился до очень небольших размеров.
– И что?
– Вы поймете, когда вам однажды станет очень больно.
Марек вспомнил Ленку.
– Мне было больно, - скривил он рот.
– Значит, недостаточно, - твердо произнес Соломин.
– Мне хватило, - Марек отлепился от стены и поймал в пальцы дверную ручку.
– Меня не надо агитировать отвечать за
– А ваш брат?
– спросил Соломин.
– Ваша мать? Они для вас чужие? А этот город? А люди, в нем живущие? А страна?
– Я уехал из страны, - сказал Марек, внутренне корчась.
Он вышел и прикрыл за собой дверь.
– Возвращайтесь, - сказал Соломин.
И было не понятно, то ли это просьба вернуться к разговору на кухне, то ли это пожелание проделать путь блудного сына.
Ох, как тошно!
Мама постелила ему в зале на одном из кресел.
В темноте белели отодвинутый стол и расправленный, застеленный диван, на который положили одну из маминых подруг. Ей было далеко возвращаться.
Сама мама ушла спать в комнату брата. Андрей вместе с Соломиным, Димой и мужчиной с зажигалкой вывалились куда-то в ночь. Ждать его было не надо.
Не спалось.
Марек лежал, слушая, как похрапывает на диване женщина. Странно, думалось ему. Я - дома, у себя, я чувствовал это с приезда, с выхода из вагона. Чувствую и сейчас. Я даже хотел остаться, Фоли продлил бы мне срок командировки, хотя и обязательно осведомился, уверен ли я в своем желании. То есть, не сошел ли я с ума. Мол, что там делать, в диком краю?
Но Соломин...
Это называется, лишили информационной невинности.
Он столько ее восстанавливал, отращивал слой брони, учился игнорировать все, что не влезало в рамки мейнстрима, затыкал рот и глаза собственному любопытству. Сгубило кошку, помнишь? Сгубило кошку.
Дня хватило. Длинного-предлинного дня.
Да, внутри он может и посмеивался над европейцами, и ужасался их невежеству, и даже изображал из себя обличителя их образа жизни, здесь, вдали от, но, вернувшись, как все, снова выстроит мир из улыбок и работы, счетов за свет и воду, хриплого бега от авторской колонки на третьей странице к колонке на второй с выплатами за дом, автомобиль и пятничными вечеринками в баре.
Нравилось же, нравилось. Сука...
Марек повернулся на бок. По стене, забираясь на потолок, пробежала длинная желтая полоса. То ли от фар, то ли от фонаря. Все слетело, как плохая краска. Не перекрасился. Думал, что перекрасился в европейца, но, увы. За день перевернули, расковыряли, поучаствовали. Русский вы, Марек Канин, сейчас отколупнем, и совсем проявится...
Страшный русский зверь.
Зря поехал. Зачем? Хлебнуть здешнего дерьма? Дергало, царапало, виделось одно, а открылось
Мысль прервалась, когда мамина подруга издала долгий горловой клекот.
Или нет, не в этом наивность. Марек лег на живот и вжался лицом в подушку. Наивность была в том, что он верил в перемены к лучшему. Собственно, почему их нет? Они есть. Но Соломин...
В гетто нет еды, воды и света, но надеждой славится народ наш, что настанет время для ответа, и за все ответится наотмашь. Ужас какой. Пластилин в мозгах.
Нелепый же разговор! Какие-то прыжки и скачки. Сребреница и Ливия, Европа и эгоцентризм, вам еще не было больно...
Зачем это все?
Может, это программирование? Нейролингвистическое? Нужный тембр голоса, собственно, ничего не значащие слова - но ты внимаешь, ты ведешь себя как всегда и не замечаешь, что превращаешься в кролика, замершего перед удавом.
Ну да, на да, самомнение, господин журналист, не давит?
Кому, к черту, я нужен, чтобы применять ко мне всякий гипноз? О, я вхож к министру интеграции и развития!
Хоть маму увидел.
Мысль кольнула сердце и заставила Марека на какое-то время стыдливо спрятать лицо в подушке. Вспомнил, надо же.
Он не уловил, когда уснул.
Под периодические всхрапывания, несущиеся с дивана, ему приснилась эта же комната, только наполненная каким-то странным светом. Свет тек из окна, словно снаружи включили мощный прожектор. Только в углу, где стояло кресло, на котором он спал, было темно. Марек скорее ощутил, чем увидел, что рядом, в изголовье, кто-то сидит.
Он поднял голову.
– Кто здесь?
– Я, - послышался голос брата.
Он шевельнулся тенью, часть спины, локоть, плечо попали под прожектор и налились огненно-красным.
Марек сел.
– Сгоришь, - сказал он, почему-то понимая во сне, что свет опасен.
И услышал усмешку Андрея.
– Зачем ты сюда приехал?
– Проведать.
– Не верю.
– Не верь. Была возможность вернуться, я и вернулся.
– То есть, по работе.
– По работе.
– А мы?
– спросил брат.
– Что - вы? Я вас помнил. Может, поэтому...
Брат шевельнулся, и снова странный свет обжег его - теперь уже ухо, часть затылка. Мареку казалось, должно быть больно, но Андрей не обращал внимания.
– Я думаю, - сказал он, смотря Мареку прямо в глаза, - ты приехал, чтобы показать, как ты, в отличие от нас, хорошо устроился.
– Что за бред!
– Что отец был неправ.
– Он и был неправ!
– У Марека перехватило горло.
– Он тебя любил! А меня считал с придурью. Ты - настоящий сын, а я так, не пойми кто, любитель изящной словесности чуть ли не нетрадиционной ориентации. Помнишь, он сказал мне, что за все мои стихи, за все, что я делаю, он не дал бы и рубля?
Брат вздохнул.