Очерк о родном крае
Шрифт:
Андрея убили.
И я неожиданно осознал, что мой мир включал и его, и нашу маму, и нашего отца, на похороны которого я по малодушию не приехал.
И девушку брата Дину, которую эти твари...
Мой мир вдруг рванул во все стороны, охватывая дома и улицы, живущих на них знакомых и не знакомых людей, поля, пашни и перелески, дороги, холмы, деревушки, железнодорожные пути, одинокие развалины и заброшенные военные городки.
Он распух настолько, что у меня сжалось горло и слезы выступили на глазах. Он был огромен, и ощущать его было и
Эту статью я пишу именно потому, что отвечаю за свой новый мир. Это тяжелая ноша. Это сладкая ноша. Возможно, это причастность к чему-то большему, чем маленький человеческий муравейник.
Это космос.
Послушайте, я расскажу вам, как сделать так, чтобы и ваши миры заключали в себе не только вас самих. Возможно, вам будет это не по плечу, но повторяйте, повторяйте за мной:
'Мой мир настолько велик, насколько мне за него больно. Если мне больно за льды Гренландии, значит, мой мир больше на Гренландию. Если я переживаю за мексиканцев, расстреливаемых наркокартелями, мой мир включает мексиканцев. Он может вмещать пингвинов Антарктиды, синих китов, эфиопцев, леса Амазонии и целые страны. Он огромен настолько, насколько я не равнодушен к нему.
Он включает всех, кто близок мне по духу, по желанию жить в мире и радости, по решимости делать его домом для всех, чью боль я чувствую. Обиженных, голодных, несчастных, слабых - всех.
Но одного сопереживания недостаточно.
Потому что этот мир то, что я готов отстаивать, несмотря на трудности, с которыми я обязательно столкнусь, и несмотря на мои страх, лень, усталость, отчаяние. Он огромен, пока я пытаюсь изменить его, и если я отступлю, он станет меньше на размер моего шага.
Вперед!
Я не буду один, целый мир вырастает за мной и пронизывает меня. Он придает мне сил и дарит единомышленников. Он полон добра, пока я борюсь против зла и несправедливости. Он жив, пока мне больно.
Вот так'.
Утром Марек решил зайти в 'Ктулху' и отправить статью Фоли.
Без комментариев, без дальнейшей переписки. Оборвать концы.
Его долго отговаривали от того, чтобы выйти в город.
Мама, что-то предчувствуя, за завтраком из бутерброда с сыром держала его за рукав, буквально не выпускала ткань рубашки из пальцев. Под глазами у нее залегли тени, а лицо казалось бледным до легкой, какой-то неживой голубизны.
– Марек, куда ты хочешь идти?
Темное платье на ней пахло сухой пылью.
– Я хочу выяснить, где Андрей, - сказал Марек.
– И что будет делать власть.
– Нельзя!
Мама стиснула его руку так, что он расплескал чай в кружке.
– Почему?
– Опасно!
– Губы у мамы затряслись.
– Я не хочу потерять еще и тебя. Там будет стрельба! Тебя убьют, Марек!
– Какая стрельба?
– Так люди ведь соберутся. Многие Андрея знали, что в порту, что в городе. А эти ироды ведь разбираться не будут.
–
Слезы покатились у мамы из глаз.
– Все вы так!
– она пристукнула по столу ладонью.
– Что отец, что брат твой. Обо мне бы хоть кто подумал! Я-то как одна останусь?
– Мам...
– Поэтому - никуда!
Над губой у нее проступили грозные складки.
Мареку вдруг вспомнилось, как мама таким же тоном запрещала ему гулять, пока он не выучит уроки. И он ревел, потому что от запрета желание выйти во двор, где вовсю звенели голоса друзей, становилось неодолимым. А ослушаться было нельзя.
Сделалось грустно: вроде и не ребенок уже.
– Мам, я все равно пойду.
– Марек!
– Мам, - он взял ее ладони в свои, - я и так двенадцать лет прятался. Я чувствую, что мне хватит уже, как страусу.
Пальцы мамы трепетали, оглаживая его костяшки. Марек ощущал, как страх в ней борется с гордостью.
Ах, Марек мой!
– Какой ты боец?
– А я и не собираюсь, - понизил голос он.
– Я же журналист. Разведчик. Для 'натовцев' почти свой.
– Штирлиц!
– раздалось от двери.
– Диночка!
– вскочила мама.
Дина, закутавшаяся в одеяло поверх плаща, с кривой улыбкой перешагнула порог кухни. Мама подвела ее к своему стулу, Марек на мгновение послужил опорой.
– Садись.
Дина села, не сразу отцепившись от Марекова плеча. Короткий стон сорвался с ее губ. Зажмурившись, она с шумом втянула воздух. За ночь отек слева подспал, и лицо Дины, фиолетово-желтое, в темных пятнах, сделалось почти симметричным.
– Я чайку сейчас, Диночка, - засуетилась мама.
Марек смотрел, как Дина, сутулясь, дышит в стол. Ему показалось, что она мерзнет.
– Да, чаю...
Ее пальцы дотянулись и скомкали салфетку. От этого простого жеста повеяло такой жуткой, черной ненавистью к тому, кого она представила на месте салфетки, что Марек вздрогнул.
Неожиданно они встретились глазами.
– Не пускаете его?
– глухо произнесла Дина.
– И правильно. Штирлицев нам не хватало еще. Я бы тоже не пустила.
Она запахнулась в одеяло, на миг оголив шею, на которой чернели отпечатки чьих-то пальцев, и страдальчески скривилась. Впрочем, слабость проявилась лишь на долю секунды, затем лицо ее вновь сделалось замкнутым и усталым.
– Я должен, - сказал Марек.
Дина качнулась на стуле.
– Возможно. Андрей лучше в этом разбирался. Он как скажет...
Она слабо улыбнулась, вспоминая. Марек улыбнулся за ней. У него возникло вдруг стойкое ощущение, что брат жив. Просто вышел. Или должен вот-вот прийти с работы. Сейчас хлопнет дверь...
– А мне в его смерть не верится, - сказала Дина в унисон его мыслям.
– Вообще во вчера не верится. Все это сон. Кошмар. Я скоро проснусь.
– Это и хорошо, - успокоительно-мягко проговорила мама. Она поставила перед девушкой чашку с чаем, подтянула еще один стул.
– Выпей и поспи еще.