Очерки смутного времени 1985–2000
Шрифт:
– Ты пойми, Танечка, – втолковывал Ефим, – мы там никому не нужны. Ты представляешь себе это одиночество, в котором окажешься?
– Все равно, – не сдавалась Таня. – Жить здесь стало страшно. Понимаешь? Просто страшно!
Действительно, жить стало страшно. И не потому, что жизнь с каждым днем дорожает, что из магазинов исчезло мыло (в Ярославле по талонам продают по 400 грамм на человека в квартал) и впереди маячит самая настоящая разруха, такая же, как в 21-м. А потому, что «гласность» и «демократия» убили последние иллюзии. Раньше еще можно было на что-то надеяться.
По дороге в Ярославль, когда мы ехали защищать наш проект по Карабихе в облисполкоме, в общем вагоне архангельского поезда я наблюдал за группой демобилизованных солдат.
Их было десятка полтора. В расстегнутых мундирах, а некоторые уже в штатском, они веселились вовсю: пили, хохотали, бродили по вагону, знакомились с девушками, возбужденно пересаживались с места на место. Долгожданная и непривычная свобода ударила мальчишкам в голову. Смотрел-смотрел я на них (а мы тоже пили: начали еще на вокзале, вместе с Подъяпольским, который нас провожал), потом подошел к ним и говорю:
– Э, – говорю, – кто из вас выйдет со мной в тамбур?
Поднялись сразу трое – решили, видно, что я драться их вызываю. Вместе со мной вышел в тамбур и Кеслер (подстраховать меня на всякий случай). В тамбуре мы закурили и разговорились. Выяснилось, что все они архангелосы, отслужив в Белоруссии, возвращаются домой. Охотно, наперебой, они рассказывали про теперешнюю армию. Потом я задал главный вопрос:
– Хорошо, в Белоруссии. А если бы в Афган вас послали?
– Ну, что ж, служили бы в Афгане…
– Как! – возмутился я (а я был в том блаженном состоянии, когда все понимаешь и все можешь объяснить). – Как! Участвовать в войне, развязанной кучкой тупых негодяев! Воевать против народа, которому мы, «освободители», «интернационалисты», на хрен не нужны! Быть оккупантами, карателями!..
Ребята слушали меня сочувственно. Славные, неглупые поморские рожи…
– Это все правильно, – задумчиво проговорил высокий красавец, к которому преимущественно я обращался. – Но ведь откажись я – меня же в тюрьму посадят.
– Ну и что?
– А в тюрьме сидеть – стыдно.
– Так это смотря за что, – продолжал я настаивать. – Ведь за правду же! Толстой, например, мучился, что не пришлось ему отсидеть за свои убеждения…
– Стыдно в тюрьме сидеть, – твердо повторил он.
С горечью приходится признать: нет у нас гражданского мужества. (Американские парни, например, протестуя против войны во Вьетнаме, демонстративно жгли свои военные билеты перед Капитолием.) Впрочем, сын мой Митька, когда его призвали, в ответ на мой вопрос, перед самым прощанием, сказал: «Туда – ни за что не пойду». И я уверен: сдержал бы слово.
Когда об этой неправедной войне заговорили наконец в средствах массовой информации, одна из первых передач, как помню, была посвящена вернувшимся оттуда несчастным искалеченным мальчишкам, проходившим реабилитацию в каком-то госпитале. В одном отделении с ними оказался ветеран Великой Отечественной, рана которого заставляла его ежегодно ложиться на лечение. И вот дурак репортер принялся радостно сколачивать сюжет этакого «окопного братства», так сказать, преемственности воинской славы. Контуженные, психически надорванные калеки, явно
18.02.1989. Валентин, проездом в Ленинград, на четыре дня остановился у нас. Рассказывал, как вез рефрижираторным поездом мясо из Гомеля в Армению. Это была говядина, заготовленная после чернобыльской аварии и негодная в пищу: зараженную радиоактивностью, ее под видом «помощи» сплавляли пострадавшим от землетрясения армянам. И ни у кого это не вызывало протеста.
Удивительные проявления злобы, которые Валик наблюдал по пути: «Так и надо армяшкам!», «Чтоб они все передохли!»… Вот наша новая мораль, не писанная, но действующая: горе пострадавшему!
В железнодорожной толчее под Ростовом Валик встретил бригаду спасателей из Тюмени. Они выехали буквально через несколько часов после сообщения о катастрофе – и вот уже полтора месяца были в дороге, никак не могли добраться до цели. Инертность, неповоротливость, беспомощность Системы наглядно проявляются в таких вот экстремальных ситуациях. Да и не только в экстремальных, – достаточно небольшого толчка извне, и все идет кувырком, скрытый абсурд выворачивается наружу.
Жуткий вид разрушенного Спитака. Панельные дома, собранные на живую нитку, рухнули мгновенно. Халтурной оказалась не только сборка, но и качество панелей: когда их теперь поднимали кранами, расчищая завалы, они рассыпались в воздухе. Подняли такую панель, под которой находились старуха, женщина и двое детей, еще живые, – а она, рассыпавшись, рухнула на них и на этот раз их похоронила. Люди кинулись руками разгребать обломки, но уже спасти никого не смогли. У женщины были золотые кольца на пальцах, серьги в ушах. Какой-то мужчина из толпы с криком «Это моя жена!» бросился перед ней на колени, рыдая, принялся стаскивать с нее украшения. Когда он покончил с этим, вперед выступил муж этой женщины, молчаливо стоявший в толпе, и обличил его. Мародера тут же растерзали.
В поезде, которым Валик возвращался из Еревана, были выбиты все окна (учитывая стужу на перевалах, это было нешуточное испытание): за Бзовдальским хребтом, на территории Азербайджана, ереванские поезда забрасывают камнями. Полубезумная старуха-учительница бормотала что-то о «басмачах».
Царство абсурда
Когда мы работали над проектом охранных зон Енисейска, нам пришлось на исполкомовском «газике» обследовать окрестности города. Окрестности были неинтересны: разбитые дороги и редкие унылые группы летних времянок. Вдруг выезжаем на великолепное, абсолютно прямое и пустынное шоссе, которого нет на карте.
– А эта дорога куда ведет?
– Никуда, – флегматично отвечает водитель. – Через восемь километров кончается в сопках.
Оказалось, что шоссе проложили за одно лето в прошлом году, согнав на авральную стройку солдатиков и всякий сброд. Кому-то пришло в голову, что, если в результате диверсии или стихийного бедствия прорвет Дивногорскую плотину, по Енисею понесется водяной вал высотой в 40 м и, конечно, все сметет с плоских берегов до самого Диксона. Так вот, за те часы, пока вал дойдет до Енисейска, власти надеются эвакуировать население в сопки.