Одержимый
Шрифт:
Повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь стуком часов: тик-так, тик-так, тик-так.
– В обеих.
Уоллингфорд расплылся в безжалостной улыбке:
– Ты не можешь быть с ними обеими. Одна из них должна умереть. Одна из них определенно уже умирает сейчас. Она не может существовать для тебя в двух обличьях. Не может быть твоим ангелом и твоей любовницей. Она не может спасать тебя и трахаться с тобой.
– Нет!
– Да, – прошипел Уоллингфорд. – Она больше не может быть Анаис, которую мы знали мальчишками, – девочкой, которую не соблазняло ничего, кроме желания быть хорошей. Но ее соблазнили – ты соблазнил, и
– Нет! – снова вскричал Линдсей.
– Она – больше не твой ангел, Реберн. Она – твоя Ева.
– Ты не понимаешь…
– Я понимаю больше, чем ты думаешь. Ты хочешь скромного невинного ангелочка, хочешь, чтобы она спасла тебя от твоих демонов и твоей одержимости опиумом. Тебе нужны ее доброта и понимание. Но одновременно ты желаешь, чтобы она стала маленькой распутницей. Ты уже пристрастился к ее стонам удовольствия. Ты хочешь трахаться. Но ангелы этого не делают, не так ли?
– Перестань так вульгарно рассуждать об этом! – в ярости взревел Линдсей. – Она не трахается со мной, как твои многочисленные увлечения трахаются с тобой!
Атмосфера в комнате стала взрывоопасной, и закадычные приятели уставились друг на друга, тяжело дыша.
– Я занимаюсь с ней любовью! – прорычал Линдсей.
– Прекрасной, страстной любовью. – Уоллингфорд по привычке издевательски растягивал слова, пренебрежительно помахивая рукой. – Ваши души соединились, вы стали единым целым, и все же, несмотря на эту неземную связь, на эту чудесную трансформацию двоих в одно, ты не можешь ее простить – даже при том, что когда-то требовал прощения от нее.
Линдсей со злостью сузил глаза:
– Одно ее прегрешение намного перевешивает все мои.
Уоллингфорд самодовольно улыбнулся:
– И все же ты – подлинный человек, со всеми его слабостями. Вместо того чтобы простить и двигаться дальше с женщиной, мысли о которой будут неотступно преследовать тебя остаток твоих дней, ты стоишь здесь передо мной, вспоминая и взвешивая ее прегрешения! И еще рассуждаешь, что, раз ее злодеяния оказались тяжелее твоих, это оправдывает твое негодование и самодовольное поведение. Тебе следовало бы быть сейчас дома – лаская ее, прощая ее, растворяясь в ее любви и возвышая ее в своих глазах.
– Как ты можешь так говорить, если не знаешь, что она натворила? Не ожидал от тебя такого.
– Но так и есть! – подскочил в кресле Уоллингфорд. – Ты пришел сюда, чтобы я мог успокоить тебя и разделить твое разочарование в Анаис? Что ж, тогда ты, черт возьми, постучался не в ту дверь, Реберн, потому что я не буду помогать тебе хулить и унижать Анаис. Не буду! Я знаю, какая она на самом деле, что это за женщина, – Анаис лучше, чем заслуживает любой из нас. Черт тебя побери, я знаю, что она значит для тебя. Знаю, как ты страдаешь. Ты хочешь ее, но все же позволяешь какой-то нелепой ошибке разрушить все, за что готов был умереть, – ты сам твердил мне об этом на протяжении многих месяцев! Спроси себя, стоит ли оно того. Неужели твоя гордость стоит всей той боли, на которую ты обрекаешь свое сердце?
– Боже праведный, – уже рычал Уоллингфорд, – если бы у меня была женщина, которая могла бы простить все, что я натворил в жизни, каждый дурной поступок, который допустил по отношению к ней или другим, я бы отбросил свою гордость
Линдсей впился взглядом в Уоллингфорда, уязвленный тем, что его друг – единственный человек на земле, который должен был понять его чувства, – бранит его за проявление гнева. Того самого гнева, который, как считал Линдсей, был естественным и справедливым.
– Если бы в моей жизни была такая женщина, как Анаис, – продолжил Уоллингфорд, подчеркнуто не замечая злобных взглядов Линдсея, – я отправился бы обратно в Бьюдли с поджатым хвостом и сделал бы все, что должен был сделать, чтобы вернуть ее.
– Ты, проклятый лгун! Ты всегда был лишь эгоистичным кретином! – прогремел Линдсей. – До какой это еще женщины ты бы снизошел? Какую это женщину мог бы представить кем-то большим, чем просто игрушкой для траханья?
Правый глаз Уоллингфорда задергался, и Линдсей невольно подумал, уж не собирается ли закадычный друг всадить свой огромный кулак ему в лицо. Уоллингфорд был достаточно взвинчен для этого, но и сам Линдсей буквально кипел от ярости. Он сходил с ума, трясся от негодования, – гнев накрыл его с головой, взорвавшись внутри, когда Уоллингфорд произносил свои возмутительные речи.
– Я никогда пальцем о палец не ударял ради того, чтобы узнать женщин, с которыми проводил время. Возможно, если бы я потрудился сделать это, мне удалось бы найти ту самую единственную, которую я смог бы полюбить, – одну-единственную, которой мог бы открыть свою душу. Но с множеством женщин, что доставляли мне наслаждение, я был лишь отъявленным развратником, бесчувственным и грубым, – и это мой позор. Твой же позор заключается в том, что, найдя женщину, готовую любить тебя вечно, ты позволил ей ускользнуть, потому что она – не такая, какой ты хотел бы ее видеть. У тебя было то, о чем большинство мужчин может только мечтать. О чем мечтал я, я сам, что я так страстно желал обрести. Ангел умер. Пришло время заключить в свои объятия грешницу, и, если ты не сделаешь этого, обязательно сгоришь со мной в аду! И позволь сообщить тебе, что ад – это пылающее, одинокое место. Стоит душе попасть туда – и пути назад уже не будет. Подумай дважды перед тем, как позволишь гордости взять верх над своим сердцем.
– Да что ты знаешь о любви и душах? – огрызнулся Линдсей, решительно направляясь к двери кабинета.
– Я знаю, что душа – кое-что, чего я лишен, а любовь… – тихо сказал Уоллингфорд перед тем, как опрокинуть в себя содержимое стакана, – любовь напоминает призрака, о котором говорят все, а видели – лишь единицы. Ты – один из немногих счастливчиков, которые познали любовь, и иногда я ненавижу тебя за это. На твоем месте я бы хорошенько подумал, прежде чем отбрасывать такое чувство. Но разумеется, я – лишь эгоистичный кретин и делаю все, что мне заблагорассудится.
– Ты такой и есть.
Вместо ответа, Уоллингфорд приподнял свой хрустальный стакан, насмешливо салютуя.
– За ад, – пробормотал он, – куда тебя обязательно заведет эта проклятая гордость! Впрочем, это единственное место, где можно хоть как-то спастись от нестерпимой скуки.
Дверь захлопнулась, и Линдсей вышел в темноту ночи, поднимая воротник пальто до самых ушей. Бросив последний гневный взгляд на парадную дверь Уоллингфорда, он зарычал, повернулся и направился вниз по освещенной газовыми фонарями улице, блуждая, будто во сне.