Один год
Шрифт:
Агамирзян, стоя у двери, помахал рукой. Ему было немножко обидно, что он ничем не помог этому странному парню, но он понимал, что Жмакин прав. Предложить, что ли, денег? Нет, не таков Жмакин.
А Жмакин сидел и покуривал, размышляя. Ох, о многом следовало ему еще подумать, об очень многом...
Окошкин женился
В субботу поздно вечером Окошкин официально сообщил Лапшину и Ханину, что женится, а в воскресенье прямо с ночного дежурства пришел домой за вещами.
– Ух, у тебя вещей! - говорила ему Патрикеевна, швыряя на середину комнаты носки, старый ремень и грязные гимнастерки. -
– И синий штатский пиджак, - плачущим голосом просил Василий Никандрович, - там в кармане был такой футлярчик металлический...
Лапшин и Ханин сидели на стульях рядом, и обоим было жаль, что Васька уезжает.
– Жалованье мне заплатил! - сказала Патрикеевна. - В чем дело?
– И была у меня еще такая вещичка из клеенки, - ныл Василий, - что ты, правда, Патрикеевна?..
– А сам ищи! - сказала Патрикеевна. - Раз так, то ищи сам! Хоть бы десятку подарил: дескать, на, старуха, купи себе пряничков, пожуй. Не буду искать!
Она села и с победным видом встряхнула стриженой головой. Только что у себя в нише она выпила мерзавчик водки, и теперь ей казалось, что ее всегда обижали и что надо наконец найти правду.
– Тяпнула небось, - сказал Окошкин, запихивая все свое добро в корзинку и в чемодан.
– На свои тяпнула, - сказала Патрикеевна. - На твои не тяпнешь.
– Ура! - сказал Васька.
Уложив вещи, Окошкин сел на свою кровать, на которой уже не было матраца и подушек, и помолчал. Ему было чего-то неловко и казалось, что Лапшин недоволен.
– На свадьбу не зовешь? - спросил Ханин.
– После получки, - сказал Васька, - обязательно.
Патрикеевна вдруг засмеялась и ушла в нишу.
– Психопатка! - обиженно сказал Окошкин. - И чего смешного?
Он вообще был склонен сейчас к тому, чтобы обижаться.
Поговорили о делах, о комнате, в которой молодые будут теперь жить, о теще.
– Теща замечательная, - вяло произнес Окошкин. - Культурная и хозяйка таких поискать. Пироги печет - закачаешься...
Ханин вдруг засмеялся.
– У одной народности, - сказал он, - не помню у какой, читал я: когда что-либо утверждают, то головой качают отрицательно, и наоборот. Для нас тут ужасающее несоответствие жеста и содержания. Так же и с твоими рассуждениями по поводу тещи.
Василий сделал непонимающее лицо и стал надевать перед зеркалом фуражку. Лапшин тихонько насвистывал "Кари очи". Фуражка у Окошкина была новая, и надевал он ее долго: сначала прямо, потом несколько наискосок и кзади. Ханин долго и серьезно следил за ним, потом поднял руку и крикнул, как кричат, когда на веревках подтягивают вывеску или что-нибудь в этом роде:
– О-то-то! Стоп! Хорош!
– Хорош?
– Хорош! - подтвердил Лапшин.
– Ладно! - сказал Василий Никандрович. - До свиданьица!
У него было такое чувство, что его все время разыгрывают. Подойдя к Лапшину, Вася подщелкнул каблуками и козырнул, глядя вбок.
– Будь здоров, Вася! - сказал Лапшин и подал Окошкину руку.
– Будь здоров, не кашляй! - из ниши сказала Патрикеевна.
– Не поминайте лихом! - сказал Васька, по-прежнему глядя вбок.
– Чего
Попрощавшись с Ханиным, Васька взял корзину, чемодан и постель. Лицо у него сделалось совсем обиженное.
– Легкой дороги! - сказала Патрикеевна из ниши и захохотала.
– Счастливо оставаться! - ответил Васька.
Лапшин и Ханин сидели на своих стульях. Ханин морщил губы.
– Заходи в гости! - сказал Лапшин.
Васька ушел, и Патрикеевна сказала:
– Баба с возу - кобыле легче.
Она достала со шкафа постель Ханина, разложила ее на пустой кровати и повесила в изголовье бисерную туфлю для часов.
– А на него я жаловаться буду, - сказала она, - напишу куда следует. Повыше групкома тоже есть начальство.
Солнце ярко светило во все большие окна, с улицы доносилась глухая музыка - проходила военная часть с духовым оркестром, - и настроение у Лапшина было и приподнятое, и печальное. Он сидел на венском стуле, подобрав ноги в новых сапогах, и жевал мундштук папиросы. А Ханин все расхаживал по комнате со стаканом боржома в руке и говорил:
– Почему-то похоже на Первое мая, правда? От оркестра, наверное? Ты как провел нынче праздник? Я, кстати, довольно глупо все злился из-за вашего Занадворова. Порядочная он дубина и в то же время какой-то гуттаперчевый. Нажмешь - поддается, а отнимешь палец - все опять как было. Я с ним буквально измучился. Уперся с концом очерка. "Вы, говорит, как хотите, а нам совершенно незачем этот пессимизм разводить. Это, говорит, как понять - что наших товарищей даже сейчас убивают? Это значит, что у нас переразвит бандитизм?" Так и выразился - переразвит. И попросил смерть Толи Грибкова изъять. Но ты ведь знаешь, как товарищи типа Занадворова просят. "У нас такая точка зрения". У кого - у вас? "У нас!" - И хоть плачь.
– Убрал смерть? - спросил Лапшин.
– И не подумал. Он еще, знаешь, как всю эту главу назвал?
– Не знаю.
– "Расхолаживающий момент"!
– Брось! - не поверил Лапшин.
– А вот ей-богу!
Выпил боржом и спросил у Патрикеевны:
– Ну как, поедем или нет, начальница?
– Если так цветы везти - не поеду, - ответила она из ниши, - а если сначала за рассадой - тогда с пользой. У меня рука легкая, от меня любые цветочки растут...
Ханин вопросительно взглянул на Лапшина. Тот молча встал, позвонил в гараж и велел Кадникову приехать. По дороге взяли с собой Катерину Васильевну, долго все вместе ходили за Патрикеевной по душной оранжерее и смотрели, как она выбирает рассаду и препирается с маленьким, корявым и сердитым цветоводом. Балашова ела миндаль. Она еще больше осунулась за это время, и еще больше веснушек выступило на ее лице.
На кладбище она не подошла близко к Ликиной могиле, а стояла, опершись плечом на ствол молодой березы, и смотрела на Ханина, который, сидя на корточках без шляпы, помогал Патрикеевне сажать цветы.
Было очень тепло, пахло влажной землей и молодыми березами, и за белыми крестами и белыми стволами деревьев ходили люди, и порой женский, сильный голос пел:
Погост, часовенка над склепом,
Венки, лампадки, образа,
И в раме, перевитой крепом,
Большие, ясные глаза...