Один год
Шрифт:
– Чего же хозяйское, - сказал начальник, - никакое не хозяйское. У нас есть законы, и надо законам подчиняться... Тебя приговорили к заключению, ты бежал, верно?
– Это так, - согласился Жмакин, - бежал... Два раза бегал.
– Пять раз, - сказал Лапшин.
– Виноват, ошибся.
Начальник засмеялся и спросил:
– Как же ты бегал?
– Разные случаи были, - сказал Жмакин, - тут имеется техника довольно развитая. Один раз, например, в пол убежал.
– Как так в пол?
– В вагонный пол. Вагон был не международный, попроще... Мы пропильчик сделали
– Интересно, - сказал начальник, - я в шестнадцатом году из вагона убойной в окно прыгал. Покалечился.
– Небось не разделись, - сказал Жмакин.
– Не разделся, - несколько виновато сказал начальник. - А надо было раздеваться?
– Ясное дело, - сказал Жмакин, - обязательно надо. Решетка куда была вывернута, внутрь или наружу?
– Внутрь.
– Конечно, крючки получились. Сразу вы и повисли. Раз такое дело, прыгать надо вперед, с ходу, а не с крючка. Хорошенькое дело одетому в окно прыгать. Рассказать - никто не поверит. А вы, между прочим, за что сидели?
– Между прочим, за царя.
Жмакин слегка смутился: вопрос был явно бестактный, но человек, которого Лапшин называл Алексеем Владимировичем, нисколько не обиделся. Он о чем-то думал, перелистывая страницы в папке. Потом отрывисто спросил:
– Кто такой вам, Жмакин, Корчмаренко?
– Отец жены. Между прочим, учтите, я с ней не зарегистрирован, но считаю, между прочим...
Вот привязалось это "между прочим". Вечно к нему привязываются лишние слова.
– А Дормидонтов?
– Товарищ Корчмаренко. И он и Алферыч - члены партии, - облизывая пересохшие губы, сказал Жмакин. Он уже догадывался, что там в папке есть бумаги, подписанные друзьями Корчмаренко. - Петр Игнатьевич человек видный, положительная личность.
– Алферыч, - это, по всей вероятности, Алферов?
Жмакин кивнул головой и для убедительности произнес:
– Точно.
Он едва еще раз не сказал "между прочим", но в последнее мгновение спохватился и только издал коротенькое "мэ".
– Значит, отбывать срок не желаете?
– Нет, - сказал Жмакин, - переутомился. Я за свое хлебнул, сейчас хочу на светлую дорогу жизни выходить и участвовать в строительстве нашего будущего.
Эту довольно-таки книжную фразу он произнес, не обдумав ее заранее и совершенно искренне. Она складывалась в нем все эти длинные, трудные, иногда мучительные дни. И в конце концов как бы впечаталась буквами где-то в его мозгу, а быть может, в душе. И ни Алексей Владимирович, ни Лапшин не удивились этим словам - так просто и даже с какой-то горечью они были сказаны.
– Ну что ж, участвовать так участвовать, - сказал начальник и поднялся. - Попытаемся, доложим...
"Значит, это еще не все?" - подумал Жмакин.
Видимо, это было еще не все. Наверное, существовал кто-то главнее этого начальника с его худым, утомленным
– Ладно, вы погодите, Жмакин, - велел Алексей Владимирович, - мы тут с Иваном Михайловичем потолкуем...
Жмакин закрыл за собою дверь. Альтус прошелся по кабинету из угла в угол, потом быстро взглянул Лапшину в глаза и отрывисто сказал:
– Трудно, Иван Михайлович. Очень трудно.
– Трудно! - спокойно ответил Лапшин.
– А? - на мгновение задумавшись, не расслышал Альтус.
– Подтверждаю - трудно. А тебе еще труднее, Алексей Владимирович. Неизмеримо труднее.
– Труднее не труднее, - слабо усмехнувшись, но с досадой в голосе произнес Альтус. - Не суть оно важно. Важно другое! Что о нас наши дети думать станут? Ужели не разберутся, что нас какими Дзержинский воспитал, такими мы...
Он помолчал и добавил:
– Такими мы и умрем. Как считаешь?
– Точно так и считаю, Алексей Владимирович. Только зачем же умирать?
– А это обстоятельство не от нас с тобой зависит. Пойдем?
Они еще взглянули друг другу в глаза без улыбки, серьезно, взглянули молча - два человека, совершенно понимающие друг друга, привыкшие понимать один другого и уверенные в том, что никогда не ошибутся в этом взаимопонимании.
Потом Альтус взял папку с жмакинским делом и быстро пошел вперед. В приемной, кивнув на дверь напротив и как бы не заметив Жмакина, сидящего на стуле, Алексей Владимирович спросил у адъютанта: "У себя?" - и исчез, словно в большом шкафу, в странном, черном предбанничке - так показалось Алексею Жмакину. Лапшин, покуривая, сел неподалеку от Жмакина, невесело подмигнул ему и взглянул на большие стенные часы. Было без десяти час пополуночи. А обратно появился Альтус из странной черной двери около двух. Он был очень бледен, глаза его неприятно поблескивали, странный, словно чужой или приклеенный круглый румянец горел на щеках. И бледные губы его дернулись, когда, протягивая Лапшину папку, он сказал сухо:
– Будь здоров, Иван Михайлович. Резолюция наложена.
На мгновение задумавшись, он помолчал, потом повернулся к Жмакину и, светло и пристально глядя на него, произнес:
– Что ж... выходите, товарищ Жмакин, на светлую дорогу жизни. Все, что в наших с Иваном Михайловичем силах, мы сделали, теперь сами карабкайтесь! Желаю, тезка!
Дверь в кабинет Альтуса закрылась. Жмакин и Лапшин быстро спустились вниз, сели в машину, Иван Михайлович включил зажигание и с места нажал на педаль акселератора.
– Что это вы будто расстроены? - спросил Жмакин. - А, товарищ начальник?
– Тебя к Криничному подкинуть? - не отвечая на жмакинский вопрос, спросил Лапшин.
Большие его руки в черных кожаных перчатках лежали на баранке руля, и Жмакин представил себе, как он будет вот так же сидеть на шоферском месте, но не в легкой пассажирской машине, а в тяжелом большом грузовике, как перед ним будет тянуться длинная, черная, без огней дорога и как после тяжелого пути он вернется в гараж, кинет рукавицы, закурит и скажет каким-то своим будущим товарищам, сипатым парням, которым и черт не брат: