Один год
Шрифт:
Старик рассказывал про себя долго и немножко испуганно, как бы даже осуждая свою жизнь и ужасаясь всему, что он испытал, а Жмакин слушал, сердился и наконец не выдержал:
– Если в записке не написано, - сказал он, - то я вам должен объяснить, кто я такой в прошлом: я вор-профессионал. Много лет воровал. Теперь кончено, крышка, завязано. Буду в люди пробиваться, как вы, например, пробились. Это я вам сказал, чтобы вы не думали, будто я скрываю. И выпить тоже крышка. Нынче хвачу последний раз. Как-никак, на пороге новой жизни. Не верите?
– Почему же, вы пейте, - с тоской
– А мне вообще наплевать! - перебил Алексей и ударом ладони вышиб из бутылки пробку. - Мне никто не указчик. Запретил!
Он открыл шпроты, наломал халу и, взяв с полки стакан, выпил одним махом больше половины. Никанор Никитич смотрел на него брезгливо.
– Может, примете немножко, папаша? - осведомился Жмакин. - Со знакомством!
Никанор Никитич отказался, объяснив, что когда он "не в этом состоянии", то даже смотреть ему неприятно на пьющих.
– Ну, тогда будьте здоровы!
– Пейте на здоровье.
– А вы что именно здесь делаете? - спросил Жмакин.
– То есть как что? Я - инженер. Я же назвал вам свою фамилию - Головин. Занимаюсь, преподаю, помогаю. У нас очень много народу учится. И вы, несомненно, станете моим учеником.
– Возможно! - согласился Алексей. Ему опять захотелось удивить старика, явиться перед ним необычайным человеком. - А я одного крупного бандита недавно сам лично повязал и представил уголовному розыску в упакованном виде. Кореш мой...
– Что значит "кореш"?
– Вроде приятеля. Мы с ним в заключении встречались. Кличка "Корнюха". Гад большой руки. Людей, понимаете, стал убивать, собака.
– Ай-яй-яй! - задумчиво удивился старик.
– Повязал к черту с риском для своей молодой жизни. У него два пистолета было, а я голый и босый, с одним только своим мужеством. Можете себе представить? Конечно, есть такие, что думают, будто я ссучился, но мне наплевать. Я знаю, ссучился я или нет...
– Простите, а что такое "ссучился"? - опять не понял Никанор Никитич.
Жмакин объяснил.
– Так, так, - сказал старик. - Значит, это ваш специфический жаргон?
– Ага! - моргая, согласился Жмакин. - Спе-ке-спе-цефикетский... - Он немножко запутался, но вышел из положения, спросив: - Желаете, я спою?
– Пожалуйста, буду вам очень благодарен, - заваривая кофе, вежливо попросил Головин.
– Нет, не стоит. Я лучше еще выпью. Вам, как алкоголику, не надо, а мне еще можно. Я еще не алкоголик, я - выпиваю. Выпью и лягу. Интересно в часовне небось спать. Вроде - мертвец. Покойничков сюда раньше клали на ночь, а теперь мы с вами...
Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:
– Вы долго страдали, голубчик?
– Смешно, - крикнул Жмакин, - что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавдией не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.
– Не понимаю, - сказал Никанор Никитич.
– Не понимаешь, - со злорадством произнес Жмакин, - тут черт ногу сломит. Не понимаешь!
– Убийц надо казнить, - сказал Никанор Никитич, - это высшая гуманность.
– Чего? - спросил Жмакин.
Старик повторил.
– Ладно, - сказал Жмакин. - Это вы после расскажете. Гуманность. С чем ее едят?
– Все не так уж сложно, - сказал старик. - То, например, что вас не посадили в тюрьму, есть, на мой взгляд, проявление гуманности.
Он аппетитно пил кофе с молоком и аппетитно намазывал булку маслом. Жмакин совсем разорался.
– Да вы, батенька, совсем пьяны! - без всякой неприязни констатировал Головин. - Пить еще не умеете, а пьете!
– Пью на свои! - угрюмо отозвался Жмакин.
Никанор Никитич уложил его спать в алтаре на раскладушку. Раскладушка скрипела, и Жмакину казалось, что ветхая материя вот-вот расползется. Во дворе гаража выли и гремели тяжелые крупповские пятитонки. Часовенка содрогалась. Заснуть Жмакин не мог, ворочался, от водки сердце падало вниз. Никанор Никитич шелестел бумагой. Потом и он улегся. Жмакин лежал на спине, сложив руки, глядя в сереющие узкие окна.
С утра сменный техник, мужчина в желтой кожаной куртке, с папиросой в крепких лошадиных зубах, поставил Жмакина на мойку машин. Освоить эту работенку было нетрудно, и Жмакин немножко обиделся, что техник долго объяснял ему, словно он полудурок, как таскать шланг и куда направлять струю. Но на объяснения кротко кивал и говорил, что ему ясно и что все будет в полном порядке. Вечер он провел в часовне, перелистывая учебники по автоделу и записывая разные мелочи в тетрадку. Все шло бы куда лучше и проще, если бы Пилипчук о нем вспомнил, но Егор Тарасович отчитывался в Москве, и Жмакин день за днем мыл машины, уже скрипя зубами от злобы и произнося почти вслух разные грубые и бессмысленные слова.
Однажды к нему подошел все тот же техник с лошадиными зубами и от нечего делать принялся переучивать Жмакина обряду мойки машины. Вся та сноровка, которой Алексей овладел, оказалась неправильной и ненаучной, хотя Жмакин мыл машины куда более споро, чем прочие мойщицы. Но и тут Жмакин сдержался и выслушал самодовольного техника, кивая головой на его поучения и соглашаясь, что безусловно прав техник, а он, Жмакин, конечно, не прав.
– Под низ бей! - говорил техник, щурясь от мелких водяных брызг. Кузов и так не грязен. Погляди, что под низом делается, там все облеплено грязью, и грязь присохла. Да воды не жалей, вода у нас невская, казенная, а машины - наши, автобазовские. Ясно?
Жмакин не ответил.
– Не ясно?
– Нет, не ясно, - как можно мягче сказал Жмакин. - Как я понимаю, воду нам подают через водопровод, и она тоже платная. Она... казенная, несколько стесняясь, продолжал он, - но не бесплатная...
Он еще не мог полностью выразить свою мысль, но чувствовал, что в чем-то прав. Около техника и Жмакина уже собралось несколько человек мойщиц-баб, острых на язык, голосистых и умевших солоно сказать.
– Мне вот она, - Жмакин кивнул на черненькую, с лукавым ртом мойщицу, Любка, она объясняла, что за воду автобаза платит большие деньги...