Один год
Шрифт:
– Ясно! - поднимаясь, сказал Жмакин.
– Еще запомни. Человек, с которым жить будешь вместе, - замечательный человек. Его обидишь - башку тебе наш народ напрочь удалит, а я не заступлюсь. Вот так...
Алексей все стоял, не зная, как дальше себя вести.
– Ну что ж, иди, Жмакин, - произнес наконец Лапшин. - Будь здоров, иди! Наведывайся, если время будет.
– До свидания, Иван Михайлович, - сказал Жмакин и вдруг заметил, что Лапшин в его глазах как бы расплылся и пополз, как квашня из дежки. Тогда он почувствовал, что плачет, и быстро
Его никто не окликнул.
Они оба - и Лапшин, и Пилипчук - понимали, как трудно нынче Жмакину, как нелегко будет ему и нынче, и завтра, и позже. Но они не говорили об этом. И об ответственности своей тоже не говорили. Мало ли приходилось им отвечать в жизни не за свои прегрешения. Мало ли придется еще отвечать. Они не боялись этого и не собирались бояться. Не из того материала они были скроены, чтобы опасаться ответственности, ежели внутреннее убеждение подсказывало им, что они должны взять на себя эту ответственность...
– Вот, значит, так, - произнес Иван Михайлович, задумчиво перекатывая карандаш по настольному стеклу. - Побывал ты в США, дорогой товарищ Пилипчук? Ну, чего видел?
Егор Тарасович подумал маленько и стал рассказывать, чего видел, а Жмакин в это самое время показывал записку вахтеру автобазы. Тот повертел ее в руках и позвонил по телефону. Вскоре появился небольшой старичок, аккуратный, сухонький, чистенький, в кремовом чесучовом пиджачке, в жилетке; оседлав носик золотым пенсне, закинув назад голову, прочитал записку, осмотрел Жмакина и повел за собой в деревянную часовню. Воротца в часовне были закрыты и забиты наглухо войлоком, а действовала одна только калиточка, такая низкая, что Алексею пришлось нагнуться, протискиваясь за старичком. И жутковато на мгновение стало оттого, что лезет он в какую-то часовню. Старичок велел Жмакину захлопнуть за собой калитку, потому что-де "сквозняки ужасные", и предложил гостеприимно:
– Располагайтесь, прошу вас!
Жмакин не торопясь огляделся. Часовенка была превращена в квартирку, странную, но уютную, немножко только слишком уж заставленную вещами, главным образом койками. Посредине из купола спускалась лампа под пестрым, с кружевцами даже, абажуром. Стол был накрыт скатертью - белой и очень чистой. Было много книг на простых, деревянных некрашеных полках, был чертежный стол, а на свободных стенках висели "портреты" автомобилей, моторов, задних и передних мостов и всякого иного автомотохозяйства. Телефон висел у притолоки, пахло ладаном, застарелым запахом свечного воска и табаком.
– Интересная квартирка! - произнес Жмакин.
– В высшей степени! - с воодушевлением ответил старичок. - Но только это не квартирка, а в некотором роде общежитие. Так сказать, гостиница. Она редко бывает переполнена, в основном тут живу лично я. И заметьте, юноша, тут наличествуют все удобства: паровое отопление, телефон, электричество, а неподалеку, буквально несколько метров, - душевые...
Сняв плащ, кепку, Алексей сел за стол. Старичок представился - назвал себя Никанором Никитичем Головиным.
– Алексей! - сказал Жмакин.
Сидели
– А вещички ваши? - спросил старик.
– У меня нету вещей!
– Вот как?
– Вот так! - сказал Жмакин и потянул к себе газеты.
Ему хотелось произвести на Никанора Никитича сразу очень хорошее впечатление, и, шурша газетным листом, он сообщил, что так сегодня замотался, что даже газеты проглядеть не успел.
– Газета - это привычка, - говорил он. - Если я имею привычку, то мне невозможно без нее. И, несмотря на различные обстоятельства моей жизни, я без газеты как без рук...
Старик согласился, что без газеты трудно.
А Жмакин уже рассказывал о том, что читал. Например, немцы сообщали, что Польша готовится к завоеванию Восточной Пруссии, Померании и Силезии, что ими вывезено в Германию чехословацкое золото и что...
Здесь Алексей помедлил, а погодя воскликнул:
– Это да! Это - Юра! Это - работа!
– Какой такой Юра? - заинтересовался Никанор Никитич.
– Юра Поляков, ну это да!
Бледное лицо Жмакина порозовело, глаза весело заблестели, и голосом, исполненным восторга и завистливого восхищения, он прочитал заметку о некоем ловком воре Полякове, который, "используя симпатии, которыми у нас пользуются летчики", завязывал знакомства, а потом обкрадывал свои жертвы, среди которых оказались: писатель Евгений Петров...
– Это, знаете, который "Золотой теленок", который про Остапа Бендера написал, - прервал свое чтение Жмакин. - Ну что вы скажете? Этот же Юрка нормальный щипач, я же его прекрасно знаю, мы с ним даже корешки, и вот вошел в историю...
И Жмакин прочитал про то, как Поляков обокрал артиста Ханова, кинорежиссера Фрезе и многих других.
– Ах ты, Юрка-Юрец! - бормотал Алексей. - Это надо же... Дружок-корешок, можно сказать...
Старик нисколько не удивился, и это немножко раздражило Жмакина. Он шел сюда размягченным, смаргивая слезы с ресниц, и ждал, что тут встретят его по-особенному, а ничего трогательного не происходило - сиди теперь, как попка, с этой мымрой в пенсне и молчи, когда охота разговаривать, петь и выпить даже хочется по случаю начала новой, светлой жизни.
– Может, выпьем по малости? - спросил Жмакин.
Но Никанор Никитич даже испугался:
– Что вы! - замахал он сухими руками. - Ни в коем случае!
– Запрещается?
– Но я же ал-ко-го-лик! - воскликнул Головин. - Именно поэтому Егор Тарасович меня здесь и поселил. Я - запойный, - пояснил Никанор Никитич, - у меня тяжелейшие запои, и это наследственное. Это - болезнь. Понимаете?
– Хорошенькое дело!
– Вот именно - хорошенькое дело! Меня отовсюду совершенно справедливо выгоняли, и я главным образом проводил жизнь в больницах, а товарищ Пилипчук подобрал меня и поселил вот тут. Я и работаю, и не пью, за исключением редчайших теперь припадков...