Один год

Герман Юрий

–  Да ну тебя! - сказала Клавдия. - Еще в пикет!

Вечерело.

Погодя она попросила проводить ее в Лахту - если, конечно, он может. Она встала первой, а он еще сидел и смотрел на ее ноги в узеньких новых туфлях.

–  Господин Гофман справил?

–  Господин! - поморщившись, сказала она. - Какой ты, Лешенька, право, дурачок! Ну, вставай, пойдем!

И потянула его за руку.

На вокзале они влезли в вагон посвободнее и встали в тамбуре. По радио говорили о капитуляции Варшавы. Клавдия спросила шепотом:

–  Тебя в военкомат вызывали?

–  Ага, - быстро соврал он, -

два раза.

–  Без паспорта-то?

–  А чего особенного? Паспорт мне подготавливается.

И он показал ей новенькое водительское удостоверение с фотокарточкой, где у него было старательное лицо.

Они стояли очень близко друг к другу, Клавдия дышала на него, и глаза у нее сделались робкими и печальными. Он держал ее руку в своей и перебирал пальцы.

–  Теперь скажи, - велела Клавдия, - путаешься с девочками?

–  Нет, - ответил он.

–  И ничего такого не было?

–  Одна была, Любочка, - запинаясь, сказал он, - но только я ничего такого не позволил себе. Ты что, не веришь?

–  Дрянь какая, - сказала она, - сволочь паршивая...

Отвернулась и замолчала.

–  Ну чего ты, Клавдя, - сказал он, - даже странно, Клавдя, а Клавдя?

Он дотронулся до нее, она ударила его локтем и всхлипнула.

–  Чтоб я провалился, - сказал Жмакин, - чтоб мне руки-ноги пооторвало, чтоб я ослеп навеки. Слышь, Клавдя?

Она молчала.

–  Играете со мной, - сказал он, - сами с Федькой путаетесь. Знаем ваши штучки!

Клавдия засмеялась со слезами в голосе, повернулась к нему, взяла его за уши и поцеловала в рот.

–  Вор, жулик, бандит, - сказала она, - на что ты мне нужен, такая гада несчастная...

Поезд остановился.

Рядом стоял другой, встречный.

–  Пойдем ко мне ночевать, - сказала Клавдия, - иначе я умру. Бывает, что среди ночи я проснусь и думаю, что если ты сейчас, сию минуточку не придешь, то я умру. С тобой так бывает?

–  Нет, как раз так не бывает!

–  А как бывает?

–  Как-нибудь, - сказал он.

–  А знаешь, - сказала она, - я тебя теперь все равно не отпущу. Это точно, как в аптеке. Точно и навечно.

Она говорила быстро, он никогда не видел ее такой.

–  А мне отец знаешь, что сказал, знаешь? Он сказал: "Клавка, рожай. Ничего, прокормимся. Я заработаю. А ты маленько отойдешь - сама работать будешь. Бабка справится". Бабка тоже говорит: "Справлюсь", но плачет. В три ручья плачет. Стыдно ей, что без мужа. Какие глупости, правда?

–  Я хвост собачий, - сказал Жмакин, - я не муж.

–  Какой ты муж, - сказала Клавдия, - так, мальчишечка!

Они подошли к дому. На крыльце в рубашке "апаш" сидел Федя Гофман, курил папироску и глядел на небо. Жмакин обошел его, как будто он был вещью, и вошел в сени. Навстречу с грохотом вылетел Женька и, как когда-то, повис на Жмакине. Потом вышел Корчмаренко и спросил у Клавдии мимо Жмакина:

–  Нашла?

–  Нашелся, - розовея, сказала Клавдия.

Женька робко заговорил со Жмакиным. Он, видимо, ничего не знал. Появилась бабка. Увидев Жмакина, она увела его в кухню и, называя Николаем по старому паспорту, - стала упрашивать записаться с Клавдией. А Клавдия стучала в кухонную дверь и кричала:

–  Баб, не мучай его. Лешка, ты еще

живой?

–  Живой, - смеясь, отвечал он...

А бабка плакала и, утирая слезы концами головного платка, говорила ему, как сохнет и мучается без него Клавдия и что, какой он ни есть человек, пусть женится и дело с концом, а там будет видно.

–  Эх, бабушка, - сказал Жмакин, - недалекого вы ума женщина. Что, я не хочу жениться? Если жизнь сложилась так кошмарно, при чем здесь я?

До ужина они сидели с Клавдией в ее комнатке и тихо разговаривали у открытого окна. Потом Клавдия принесла лампу и ушла собирать на стол, а он взял с подоконника книгу и тотчас же нашел в ней телеграмму на Клавдин адрес. Телеграмма была Клавдии, а подпись такая: "Целую. Жмакин". "Что за черт, - подумал он, - когда это я депеши посылал?" В книге была еще одна телеграмма, а в ящике и на полочке под слоником целая пачка телеграмм, и все подписанные Жмакиным. Он совершенно ничего уже не понимал и все перечитывал нежные и ласковые слова, которые были в телеграммах. "Это кто-то другой под меня работает, - вдруг со страхом подумал он, - это она с кем-то путается, это она вкручивает, что ли?"

Вошла Клавдия. Лицо у него было каменное. Она поглядела на него, на телеграммы и вспыхнула. Никогда он не видел таких глаз, такого чистого и в то же время смущенного взгляда.

–  Это что? - спросил он и постучал пальцем по столу.

–  Ничего, - сказала она.

–  Это что такое? - опять громче спросил он.

–  Дурной, - сказала она и, глядя ему в глаза, добавила: - Это я сама писала.

–  Как сама?

–  А сама, - сказала она, - не понимаешь? Сама. Чтоб они все не думали, будто ты меня бросил. Я ж знаю, что ты не бросил, - быстро сказала она, я-то знаю, а они не знают. И еще я знаю, что ты, кабы догадался, такие телеграммы обязательно бы посылал. Или нет?

Румянец проступил на его щеках.

–  Да или нет?

–  Я не знаю, - сказал он.

–  А я знаю, - ответила она, - я все знаю. И когда я, бывало, помню, все про тебя думала, так читала эти телеграммы...

Он молчал, опустив глаза.

–  Пойдем, - сказала она и взяла его за руку. - Идем, там картошка поспела.

И они пошли в столовую, где вроде ничего не изменилось, но в общем изменилось все. Как будто бы так же, как тогда, зимой, лилась густая музыка из приемника, но почему-то все было немножко иначе. Жмакин посмотрел на приемник внимательно - нет, это был тот же приемник и стоял на том же месте. Женька, совершенно как в ту пору, размешивал какую-то дрянь в пробирке занимался опытами по руководству "Начинающий химик", но и опыты выглядели иначе. На том же самом стуле с газетой в руке сидел Корчмаренко, но выглядело это не так, как раньше.

"Ах, вот оно что! - внезапно догадался Жмакин. - Я не боюсь больше! Я теперь ничего не боюсь, вот в чем все дело!"

Еще раз Балага

К ужину подавали рассыпчатый отварной картофель в чугунке, сельдь, залитую прозрачным подсолнечным маслом и засыпанную луком, и для желающих водку в тяжелом старинном графине. Старик Корчмаренко со значительным видом налил сначала себе, потом Жмакину, потом вопросительно взглянул на Федю Гофмана. Не отрываясь от газеты, Федя Гофман накрыл свою рюмку ладонью.