Один год
Шрифт:
– Читатель, - сказал Корчмаренко.
Женька влюбленными глазами разглядывал Жмакина. Окна были открыты настежь, - в комнату с воли вливался сырой вечерний воздух. Протяжно и печально замычала в переулке корова. Гукнул паровоз. Старуха с хлопотливой миной на лице подкладывала Жмакину побольше картошки. Все молчали. Федя Гофман стеснял и Клавдию и Жмакина, может быть безотчетно он стеснял и других. На лице у него было написано недоброжелательство, а встретившись нечаянно глазами со Жмакиным, он покраснел пятнами и на висках у
– Ну что ж, - сказал Корчмаренко, - выпьем по второй.
– Можно, - сказал Жмакин.
С третьей рюмки он на мгновение захмелел и сказал в спину уходившему Феде Гофману:
– А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют.
Федя дернул плечами и скрылся, а Корчмаренко спросил:
– Чего это случилось, а?
– У нее спросите, - ответил Жмакин, кивнув на Клавдию. - Она знает.
– Ладно, - сказал Корчмаренко, - потом на крылечке отдохнем.
Клавдия ушла к дочке, Женьку услали спать, а двое мужчин вышли на крыльцо курить табак. Корчмаренко молчал, пуская дым к светлому небу. Жмакин подозвал Кабыздоха и почесал ему за ухом. В соседних домах уже не было света, все тише и тише становилось в поселке, только собаки порою побрехивали да гукали на Приморке паровозы.
– Но, Жмакин? - спросил наконец Корчмаренко неуверенным голосом.
– Чего - но? - отозвался Алексей.
– Как вообще дела?
– Да никак, - сказал Жмакин, - в правительство пока что меня не выдвинули. На сегодняшний день.
– А я думал, выдвинули, - сказал Корчмаренко. - Незадача!
– То-то, что нет, - подтвердил Жмакин. - Нет и нет!
Помолчали.
Корчмаренко притворно зевнул.
– Спать, что ли, пойти, - ненатурально предложил он.
– Можно и спать, - согласился Алексей.
– Ой, Жмакин, - кашляя, сказал Корчмаренко, - не выводи меня из себя.
– Да ну там, - усмехнулся Жмакин, - как это я вас вывожу?
– Воруешь?
– Нет.
– Работаешь?
– Да.
– Хорошо работаешь?
– А зачем хорошо работать? - понемножку раздражаясь, сказал Жмакин. Это нигде не написано, что надо хорошо работать.
– Значит, филонишь?
– Филоню. Вы же знаете, какой я несерьезный человек!
Молча и быстро они поглядели друг на друга.
– У, подлюга, - жалобно сказал Корчмаренко.
Жмакин рассмеялся, отпихнул от себя собаку и встал.
– Если я такой уж распоследний негодяй, - щурясь на Корчмаренко, сказал он, - если я, по вашему мировоззрению, только и могу, что филонить, то зачем вы все коллективно за меня поручились и к самому товарищу Лапшину ходили? Думаете, Жмакин не знает? Жмакин на большие километры под землей видит - вот какой он человек, этот самый Жмакин.
– Ишь! - сказал Корчмаренко.
– За ваши поручительства я, конечно, благодарен, - продолжал Алексей, но они ни
Корчмаренко опять удивился или сделал вид, что удивился.
– Но?
– Точно! Вы мою жизнь не знаете и не дай бог вам узнать!
– Здорово героическая?
Наконец Жмакин понял, что Корчмаренко его дурачит, рассердился, сухо попрощался и ушел.
Клавдия уже лежала в постели, когда он вернулся. Снял башмаки, пиджак, аккуратно развесил на спинке стула и спросил у Клавдии, как ей показался Иван Михайлович Лапшин.
– Замечательный товарищ, - сказала Клавдия. - Очень даже хороший.
– Все мы хорошие для себя, - сказал Жмакин. - Я для себя, например, самый лучший.
– Вот и неправда, - не согласилась Клавдия, - ты для себя самый худший, а не самый лучший.
Он подумал и согласился.
В пять часов утра он, оставив ее спящей, уехал в город, сгонял в автобазовский душ и, не позавтракав (не на что было), погнал машину на бойню. Дождь сек в смотровое стекло, хотелось есть, и неинтересно вдруг до одури стало слушать рассуждения грузчика Вереи насчет того, как он отрежет "кусманчик" баранинки и отдаст его на кухню тете Тасе сжарить к обеду.
– С чесночком... Понятно? - говорил Верея и причмокивал толстыми губами. - С чесночком и с перчиком. Это, брат, не нарпитовский гуляш кусманчик килограмма на полтора.
– Ты, Верея, слышал, что я сидел? - спросил, лихо вертя баранку, Алексей.
– Мало чего люди болтают...
– А за что сидел - слышал?
Грузчик покосился на Жмакина. Что-то в жмакинском тоне ему не понравилось.
– Не слышал? Так я тебе скажу: упер у меня напарник мой, грузчик, ящик макарон "экстра". Я его пером и кончил.
– Каким таким пером? - блеющим голосом осведомился Верея.
– Это у нас, у кровавых бандитов, нож так называется, которым мы людей режем. Так вот именно за это я срок получил - все-таки убивать, конечно, некрасиво, неэтично вернее, а теперь я выпущен и получаю чистый паспорт.
– Так, господи, мяса ж кусманчик - никто не обеднеет!
– Я это не люблю! - коротко сказал Жмакин и расстроился: у Вереи он хотел стрельнуть хоть пятерку до получки, теперь из этого, конечно, ничего не получится.
Покуда принимали машину, Алексей дремал за рулем. В кабину заглянула Люба, спросила:
– Чего это вы, Алеша, такие нынче тихие?
– Одолжи пятерку! - строго велел Жмакин. - Я получку обронил...
Люба ахнула и одолжила. Жмакин, кряхтя, отправился в столовую, съел три разных супа, купил штучных папирос и отворил дверь в часовню. Здесь Пилипчук и Никанор Никитич пили чай и играли в домино - забивали козла. Вежливо поздоровавшись, Алексей улегся на своей раскладушке в алтаре и сразу же задремал.