Один год
Шрифт:
Он вдруг повеселел. Окаянные глаза его засветились зеленым, кошачьим светом. Теперь был явно его "верх". Да и чего ему было бояться, в конце-то концов?
Втроем, мирно, словно и вправду друзья, сидели они на скамье близ памятника "Стерегущему". Трамваи с грохотом превышали дозволенную скорость, далекий оркестр играл вальс, мимо, чинно беседуя, прохаживались два высоких милиционера.
– За свое за доброе человек кулацкой натуры может невесть каких бед натворить, - с добродушной назидательностью объяснял Жмакин. - Я - калач тертый, повидал и наслушался всякого в жизни, искалеченной
– Я - гражданский летчик! - окрысился вдруг Виталий. - Чего вы...
– Разницы особой нет, - миролюбиво заметил Алексей. - Все мы гражданские, но есть такое время, когда все мы военные...
Летчик посмотрел на Жмакина искоса, вздохнул и сказал:
– Ох, и язык у тебя подвешен, прямо колокол громкого боя...
– На свои умственные способности никогда не жаловался, - скромно сообщил Жмакин. - Мальчишечка я развитой. Так вот, продолжаю беседу насчет своего доброго. Слышал я, будучи временно в заключении, попросту - в тюряге, что мироед в давние времена конокрада убивал смертью. Или, я извиняюсь, Алексей изысканно вежливо повернулся к Малышевой, - извиняюсь за выражение, загоняли конокраду кол пониже спины, то есть в область таза, и через страшные мучения такой бедолага помирал. Всё за свое, за нажитое...
– Это для меня - мораль? - поинтересовался летчик.
– Никакая не мораль, а к слову.
– Ну, если к слову, то пойдем! Где у вас тут ближайшее отделение милиции?
– Меня в отделение нельзя сдавать, - значительно произнес Жмакин. - Не тот, братушка, у меня профиль. Меня исключительно на площадь Урицкого можно сдавать - в Управление.
– Смотаться хочешь по дороге?
– Можете не трепать чего зря свои нервы, - сказал Жмакин. - А ежели беспокоитесь, можете послать вашу даму на стоянку за такси...
И на мосту, и на набережной Жмакин молчал. Малышева что-то шептала все время своему Виталику, а он отвечал односложно:
– Не выйдет!
Или:
– Чтобы впредь неповадно было.
Или еще:
– Нахален больно!
На площади Жмакин провел уже несколько смутившегося летчика к дежурному и попросил разрешения соединиться с Лапшиным. Дежурил Макаров - тот самый, который помог когда-то Жмакину добраться до санчасти, - это было, когда Алексей "повязал" Корнюху, и нынче, узнав Жмакина, он сказал, что Иван Михайлович уехал домой, а в его кабинете, кажется, Окошкин.
– Соедините-ка меня, попрошу, - уже совершенно расхамев, произнес Алексей, подул в трубку и, кося глаза на Виталия, сказал:
– Окошкин? Приветик, Василий. Это Жмакин беспокоит. Как жизнь молодая? Тут я снизу, от дежурного. Дело имеется довольно-таки неотложное. Нет, не один, со мной двое. Во-во!
Покуда он говорил, на лице у Макарова появилось загадочное выражение, а бедный Виталик совсем приуныл и расстроился.
– Вот таким путем, - сказал Жмакин, передавая трубку Макарову. - Сейчас разберемся во всей этой баланде, выясним, что к чему и отчего почему...
В голосе его прозвучали даже немного угрожающие интонации.
Молча,
В лапшинском кабинете, где расположился со своими папками Василий Никандрович Окошкин, Жмакин, подробно и ничего совершенно не скрывая, рассказал, как "воспользовался" вещами летчика и как "ввел в заблуждение" Малышеву. Оттого, что Жмакин называл Окошкина "Васей", Василий Никандрович слегка поморщился, словно бы побаливали у него зубы, но терпел, зная штуки Жмакина.
– Все? - спросил он довольно раздраженно, когда Алексей "закруглился".
– В основном, все.
– Тогда пойдите пройдитесь, я вас вызову.
– Новости! - удивился Жмакин. - Это зачем?
Но потерявший терпение Окошкин так на него взглянул, что Алексей, решив не портить отношения с человеком, когда-то им обиженным, взял у него из пачки папироску и пошел поболтать с Криничным.
– Кого это ты приволок? - поинтересовался Криничный.
– Опознал меня в скверике чертов летчик, - вздохнув, сказал Жмакин. Привязался со своим чемоданом.
– А было дело?
– Было дело под Полтавой, дело славное, друзья, - сказал Жмакин и потрогал маузер. - Хорошо бьет?
– Ничего машина.
– Со временем заимею.
– С паспортом как дела?
– А никак. Тянут - бюрократы. Права днями получу, а паспорта и военного билета не имею. Вроде бы и не человек. Другие в армию идут, а я как собака...
– Навоюешь еще, успеется.
– Война-то будет?
– Война? Непременно. И большая. Иван Михайлович недавно рассказывал...
Отворилась дверь, и Окошкин сердитым голосом позвал Жмакина в лапшинский кабинет. Когда Жмакин вошел, Малышева сидела вся красная, а летчик негромко говорил:
– Вообще, наплевать, единственно что жалко - зажигалка там была дивная, ребята подарили...
– Да у тебя их десять, - со слезами в голосе воскликнула Малышева. Десять или двадцать...
– Четыре! - кротко сказал летчик.
Он поднялся.
– Товарищ Пичета к вам претензий не имеет, - повернувшись к Жмакину, сказал Василий Никандрович, - но лично я считаю, что рано или поздно вам придется расплатиться за нанесенный ущерб...
– А какая это Пичета? - нарочно спросил Жмакин.
– Пичета - это я! - сказал летчик.
– Об чем речь! - воскликнул Алексей. - Гарантия есть, нужна только рассрочка. Если товарищ Пичета ошибочно предполагает, что я взял за всю свою кошмарную жизнь только его барахло, то он горько ошибается. С того чемодана обносков я не больно забогател, и на день, кажется, покушать не хватило...
Жмакин говорил, коверкая слова, юродствуя и распаляя себя. Теперь ему казалось, что он и впрямь глубоко и незаслуженно оскорблен бедным Пичетой. И он искренне возмущался.