Один год
Шрифт:
– Все в порядке, - сказал он, согревая дыханием озябшие руки, - в полном порядочке.
И пошел к станции.
Но он запутался и не попал к станции, а вышел на шоссе и по шоссе добрел до Новой Деревни. Он даже не заметил, как добрел, - все время думал о Клавдии и о том, что теперь уже все кончено. Он не мог прийти в этот дом сейчас там уже все знают, что он жулик и жил по украденному паспорту. Да, Клавдия... Каждую секунду образ ее возникал перед ним. Вот и город. Он заметил, что уже город, только в самом городе, возле какого-то тихого почтового отделения.
В общем, ему повезло - так он почему-то подумал здесь, у почтового отделения. Несколько дней, не два, не
Завизжала дверь на блоке, из почтового отделения пахнуло теплом. Еще не зная, кому писать, Жмакин вошел в большую низкую комнату, купил конвертов, марок и бумаги, подумал и написал сначала Митрохину. Царапая плохим пером бумагу, он сообщил ему все, что о нем думает, и кончил тем, что не кто иной, как Митрохин, довел его до петли, за что Митрохину не поздоровится. Потом он написал Клавдии несколько печальных строчек. Он написал, что любит ее и чтобы она не считала все это за шутку. "Никогда я таких женщин даже и не видел, - писал он, - никогда, Клавденька, а теперь уж ничего не увижу. Не до свидания, а прощай, так как поканчиваю (тут он задумался на минуту, можно ли написать - "поканчиваю с собой", но решил, что сейчас это наплевать, и даже подчеркнул слово "поканчиваю"), так как поканчиваю с собой и больше никого не обеспокою своим существованием".
Последнее письмо было Лапшину. Здесь он кратко сообщал, уже в прошедшем времени, что Алексей Жмакин тогда-то и тогда-то лишил себя жизни "по причине отсутствия правды на земле, различных подлостей, бюрократизма и таких личностей, как Митрохин". Все три письма он отправил для верности заказными.
Теперь оставалось придумать смерть.
Дверь почтового отделения захлопнулась за ним. Письма ушли. Не мог же он теперь остаться живым и здоровым. Да и не хотел. Надо бы отравы. Яда. Какие-то названия вспомнились ему, наверное из блатных песен, - сулема, мышьяк. И вдруг еще одно слово вспомнилось, из давних времен, из тех, когда он мальчиком, в кухне, читал книжки про людоедов, про таинственные клады, про пиратов. "Кураре", - вспомнил он и улыбнулся замученной улыбкой.
Кураре, сулема, мышьяк! Это все можно купить в аптеке, наверное, по рецепту. А если очень попросить?
Но как он ни просил - ему не дали. Не дали даже, когда он придумал, что срочно нужно травить крыс. Ему вежливо посоветовали обратиться в специальное учреждение, и тогда придет специалист, который особым составом уничтожит крыс.
– Тоже бюрократизм! - уныло ответил Жмакин директору аптеки.
И долго потом разглядывал лекарства, мыла, спринцовки и мочалки в витрине. И духи. Глупый человек, ни разу он не сообразил своей дурацкой башкой подарить Клавдии духи. Или коробку с мылом и пудрой. Вот эту, за сорок пять рублей шестьдесят копеек. Кто это придумал шестьдесят копеек? Он увидел пачечки "безопасных" лезвий и долго на них смотрел. Потом вспомнил все. Это очень хорошо укладывалось. Он и согреется, и не надо идти в чужой двор - очень ловко придумал.
Он купил лачку лезвий и порошков от головной боли. У него болела голова. Тут же он подумал, что это смешно - проглотить лекарство, а потом зарезаться. И выкинул из трамвая порошки.
Баня была
– А буфет у вас имеется? - спросил Жмакин, внезапно подумав о водке.
– Наверх и налево, - нелюбезно ответил швейцар.
В буфете Алексей сел за столик и заказал себе столку и бутерброд с икрой. Он был один в высокой комнате со стойкой - больше посетителей не было. С голоду и от усталости его разобрало после первой же стоики. "Слаб стал, - укоризненно подумал он, - не человек стал, мочалка стал. Пора, пора!"
Ему принесли еще водки, он выпил еще и еще одну стопку заказал. "Теперь сделано, - решил он, - теперь в порядочке. Теперь я храбрый, теперь ничего не испугаюсь".
Но все еще сидел, шевеля губами, прощаясь со всей своей так глупо прожитой жизнью. Что следовало вспомнить в эти минуты? Он не знал. Сиротство? Кухонные вопли, когда они не досчитались двух украденных им серебряных ложек? Завуча, спросившую у него, правда ли, что он вор? С кем попрощаться? С Клавдией, которая, несомненно, его забудет и только поморщится, если вспомнит. Впрочем, с одним человеком он бы попрощался, но этот человек давно умер, и даже фамилии его Жмакин не помнил. Это был старенький начальник отделения милиции, единственный, который при нем тогда сказал, что украсть от голода две серебряные ложки - это еще не стать преступником.
Подперев голову руками, пьянея все больше и больше, Жмакин настойчиво вызывал перед собой совсем потускневший образ старенького начальника отделения и говорил ему шепотом:
– Видите, стал все-таки преступником. А теперь кончаюсь. Но это ничего. Это - так и надо. Короче, я вас подвел, начальник, но временно. Мои ошибки в ближайшие минуты будут исправлены.
Миловидная официантка подошла со сдачей. Он взглянул в ее сомлевшее от скуки лицо, сделал губами стреляющий звук и поднялся, загремев стулом.
Он был полон чувства свободы.
"Без сожаленья, без усмешки, - в стихах думал он, - недвижим, холоден как лед".
Это была особая стадия опьянения: он сделался таким решительным теперь! Он поднимался по лестнице, как никто, - уверенно, легко. Ноги сами несли его. И он потешался: Лапшин-то, Лапшин! Пожалуйста, берите Жмакина. Вот он! Хоть пять лет, хоть десять! И Клавдия! "С тобой туда-сюда!" Извиняюсь, вы свободны. Нам с вами не по дороге. Вам - направо, мне - налево...
А вдруг здесь возьмут?
Опираясь на перила, он думал.
Вдруг сюда пришел Лапшин? Или Бочков захотел помыться в баньке? Или Окошкин?
"Без сожаленья, без усмешки, - повторил Жмакин стих, - без... Нет, не может быть такого случая".
Он вошел в комнату для ожидающих своей очереди.
В ванные кабинки была очередь, небольшая, человек семь. Было жарко, из открытой двери тянуло банным духом, паром, слышался плеск воды, голос банщика: "Ваши сорок минут кончились, поторопитесь..."
Жмакин сел на скрипящий стул под часами-ходиками, громко отстукивающими время. Комната была окрашена голубовато-зеленой краской. Банщик был в халате и в русских сапогах, с длинным острым лицом. Они оба внимательно поглядели друг на друга. "Ихний, - подумал Алексей, - лапшинский!" Ему сделалось ясно, что банщик - подставное лицо, что на самом деле он вовсе не банщик, а, скажем, помощник уполномоченного. "А если даже и банщик - то все равно легавый, - думал он, - все они сейчас слегавились". И, встретившись еще раз глазами с банщиком, он ему подмигнул, как жулик жулику, - весело, нагло и в то же время как бы вовсе и не подмигивая.