Один год
Шрифт:
Они прошли, и Лапшин отворил дверь левой рукой, держа правую в кармане. Маленькие сенцы были пусты, и дверь в комнату была закрыта. Лапшин отворил и ее и вошел в комнату, которая вся содрогалась от топота ног и рева пьяных голосов. Оба они остановились у порога, и Лапшин сразу же узнал Мамалыгу его стриженную под машинку голову, большие уши и длинное лицо. Но Мамалыга стоял боком и не видел Лапшина. Любезно улыбаясь, он разговаривал с женщиной в красном трикотажном платье. Вася сзади нажимал телом на Лапшина, силясь пройти вперед, но Лапшин не пускал его.
Гармонь смолкла, и в наступившей тишине Лапшин вдруг крикнул тем протяжным,
– Сидеть смирно!
Из его рта выскочила обсосанная красная конфетка, и в ту же секунду Мамалыга схватил за платье женщину, с которой давеча так любезно разговаривал, укрылся за нею и выстрелил вверх, пытаясь, видимо, попасть в электрическую лампочку.
– Ложись! - покрывая голосом визг и вой, крикнул Лапшин. - Не двигайся...
Мамалыга выстрелил еще два раза и не попал в лампочку. Женщина в красном платье вырвалась от него и покатилась по полу, визжа и плача. Мамалыга стал садиться на корточки, прикрывая локтем лицо и стреляя вверх.
– А, свинья! - сказал Лапшин и, не целясь, выстрелил в Мамалыгу. Василий в это время прыгнул вперед и, ударив кого-то в сиреневом костюме, покатился с ним по полу.
Слева еще кто-то выстрелил в Лапшина, он услышал только короткое цоканье пули возле себя. Сзади тяжело навалился на него Криничный, стараясь оттереть начальника и самому вырваться в бой. Почти тотчас же вылетело окно - это Бочков, приставив лестницу снаружи, вместе с Побужинским били из маузеров по засевшему за комодом Мамалыге. Внезапно он поднялся во весь рост, кинул к ногам Лапшина пистолет и крикнул:
– Сдаюсь! Стрелять нечем! Берите Мамалыгу, давитесь...
Шагая через лежащих и глядя прямо в глаза Лапшину, он дал себя обыскать. Из его шеи и из правой руки лилась кровь. Пока Бочков обыскивал, Мамалыга, дергая щекой, осведомился:
– С кем, так сказать, имею честь?
– Лапшин моя фамилия, - сказал Иван Михайлович, - Лапшин, запомните, Зубцоа. - И быстро шепотом спросил: - Где Корнюха?
Зубцов-Мамалыга таким же шепотом ответил:
– Святой крест, не знаю. Должен был прийти, да, видать, испугался чего. А я, гражданин начальник, совершенно ни при чем.
Лицо у него было серое, он понимал, что его ждет. И, когда они выходили, он все-таки попытался вырваться, но Бочков и Криничный быстро втолкнули его в машину, а Василий Никандрович Окошкин сказал угрожающе:
– Ну-ну! Гроза морей чертов! Еще брыкается!
В драке Васе разорвали губу, он сплевывал кровь и злился.
– Здорово досталось? - спросил у него Кадников.
– А я в вашей чуткости не нуждаюсь! - угрюмо ответил Вася.
Все вышло иначе, чем он думал: стрелять ему на пришлось, человек в сиреневом костюме, про которого Окошкин думал, что это главный, оказался случайным собутыльником одной из женщин, и рана была не рана, только говорить было больно, "маленько рот разорвали", как выразился Бочков...
В Управлении Криничный сразу занялся допросом Зубцова-Мамалыги. Бочков пошел к Митрохину "поднимать" старое дело Жмакина - братьев Невзоровых, а Лапшин, чувствуя себя невероятно усталым, неудобно прилег на узенький клеенчатый диванчик, что стоял у него в кабинете, и подумал о том, что хорошо бы задремать и вскочить от телефонного звонка Катерины Васильевны. Но задремать после всего нынешнего напряжения ему, конечно, не удалось, и Балашова
– Подразобрался там с Демьяновым? - спросил Баландин.
– Не успел, только что с операции, товарищ начальник...
– А ты постарайся, Иван Михайлович, - попросил Баландин, и Лапшин с удивлением услышал свою собственную интонацию, когда он уговаривал Бочкова постараться с делом Невзоровых - Жмакина.
– Что молчишь? - спросил Баландин, и по его голосу Иван Михайлович понял, что он улыбается.
– Так, ничего. Будет выполнено, товарищ начальник...
В столовой он съел две порции биточков по-казацки, выпил бутылку "Ессентуков" номер 17, внимательно при этом прочитав на этикетке, от чего они помогают, и, подивившись на противный вкус воды, такой удивительно целебной, вернулся к себе и вызвал Демьянова "для беседы".
В АПРЕЛЕ
Митрохин
Прикрыв глаза ладонями, Иван Михайлович почти не слушал. Он отлично все знал, но сейчас ему нужно было задать неожиданный для них вопрос о Жмакине, и поэтому он терпел.
Братья Невзоровы говорили, перебивая друг друга, стараясь выслужиться перед следствием правдивостью и полнотой показаний, припоминая никому не нужные подробности и уличая друг друга в неискренности. Они даже планчик нарисовали с рельефом местности, как шли туда к болоту, где произошел "трагический выстрел", и как потом они убегали, чтобы не слышать стонов и криков ползущего Самойленко. Кричал он долго, и, несмотря на шум дождя, крики были явственно слышны много времени спустя.
– Вообще здорово сильный был старикан! - сказал Олег. - Выносливый замечательно, англизированный тип.
– Какой, какой? - спросил Лапшин.
– Англизированный! - повторил Олег. - Ну, в общем, англосакс по натуре.
– Это Самойленко-то?
– Ходок мировецкий! - заметил Глеб. - Недаром он свои ноги называл ходилками. Он нам многое дал в смысле тренинга.
Положив ладони на стол, Лапшин внимательно глядел на обоих братьев. Пожалуй, единственное, что уважали эти профессорские сынки, - была физическая сила. Перед силой оба юноши благоговели. И убитого ими Самойленко они ценили не за то, что всю жизнь он честно и умно трудился, не за то, что научил также трудиться многие десятки, если не сотни людей, не за то, что ходил он с винтовкой на Юденича, воевал всю гражданскую и все же оставался скромнейшим человеком, а только за то, что у него были "феноменальные", по их выражению, бицепсы, "неслыханный объем" легких и "чудовищное" какое-то "второе дыхание".
– Вообще, старикан неправильно построил свою жизнь, - сказал Олег доверительно. - Ему, конечно, следовало идти на тяжелую атлетику, и притом профессионально...
Глеб подтвердил задумчиво:
– Не сработал котелок. Мог бы мировое имя схватить. И жил бы как боженька, а на старости в тренеры или в судьи подался бы. Вплоть до заграничных поездок, такие товарищи всё имеют...
Постепенно братья начали болтать.
Потом на мгновение они испугались, потом опять заговорили на самые невинные темы - спорт, охота, закаливание организма, доброе здоровье. Они очень следили за собой, они, наверное, хотели долго жить, они любили себя, свое крепкое самочувствие, они, конечно, следили за зубами, "за полостью рта", как выразился Глеб. И гимнастикой они занимались всегда, в любых условиях, с детства.