Один из многих
Шрифт:
"В первый раз решаюсь я назвать вас этим именем, решаюсь потому...".
Севский подумал, ища, вероятно, достаточной и основательной причины, "потому что, - продолжал он как бы по вдохновению, - люблю вас, как сестру, люблю слишком чисто, чтобы не позволить себе этого названия...".
За дверями раздался шорох, - Севский с досадою бросил поспешно письмо в ящик стола и раскрыл какую-то книгу.
Вошла рыжая девка с половою щеткою.
– Зачем?
– вскричал Севский с негодованием, - у меня чисто.
– Барыня велела, - отвечала
Физиономия Севского приняла какое-то страдальческое, болезненное выражение: пытка эта, вероятно, была для него обыкновенна и вместе с тем слишком несносна. Нетерпение выражалось в его взгляде, но вместе с тем и какая-то покорность.
Девка ушла, продолживши свое занятие до невозможности: кажется, она также справляла тяжелый долг, а притом знала, что после него будет справлять еще более тяжкий, и потому вовсе не торопилась.
Севский опять достал письмо из стола и продолжал его, но продолжал, уже не перерывая порывов своего _вдохновения_.
"Причина, которая заставляет меня писать к вам, - слишком важна - для вас, Lydie, и... для меня, может быть.
– Да!!!!! то, что я узнал, обдало страшным холодом мою душу, обдало потому, что... я дрожу написать это... Я люблю вас безумно, пламенно, я вас люблю, Lydie, я ревную... смейтесь надо мною!..".
Продолжение, как видите, слишком не гармонировало с _братским_ началом, но таковы письма влюбленных. Начнет всякий, как человек порядочный, и кончит черт знает чем, тем, о чем и сам не думал, принимаясь писать. Все дело было в том, впрочем, что Званинцев, этот холодный эгоист, этот человек без чести и без правил, - осмеливается произносить ее имя, обещается сделать ее своим созданием, ее - чистую, светлую, как само небо.
То, что между порядочными людьми называется сплетнею, у влюбленных носит название благородного порыва.
Письмо было кончено на трех почтовых листочках, но Севский еще не успел его запечатать, как послышался в передней звон колокольчика. Он опять поспешно спрятал его в ящик стола и раскрыл Гегелеву "Феноменологию".
Он ждал минуты с три и уже хотел было достать опять письмо из стола, как чьи-то твердые и быстрые шаги раздались за дверью, и в его комнату вошел мужчина лет 30, с южнорусскою физиономиею, с длинными черными кудрями, с усами и эспаньолкой; одет он был в греческое пальто-сак, из зеленого сукна, застегнутое доверху и, кажется, довольно уже послужившее; но воротнички рубашки голландского полотна и прекрасные, почти новые перчатки служили порукою за порядочные привычки этого человека.
– Здравствуйте, Севский, - сказал он с сухим кашлем, - а мне сказали, что вас нет дома? Я удивился, тем более что сам сказал вам вчера, что зайду к вам.
Севский видимо изменился, с смущением и робко почти подал ему руку.
– Да...
– начал он с смущением, - я, извините, кажется, забыл... а впрочем... не знаю.
Видно было, что Севскому тяжело было лгать. Пришедший взглянул на него быстро.
Севский потупил глаза в землю.
–
– сказал тот, взявши опять шляпу, брошенную им на стол.
– О, нет, нет, - вскричал. Севский с умоляющим видом, схвативши его за руку, - садитесь, садитесь, Александр Иванович! Хотите сигару... Впрочем, вы кашляете? вам нельзя?
– Ничего, дайте.
И новопришедший закурил регалию. {11}
– Умирать сбираюсь, - говорил пришедший, продолжая курить, - кашель, грудь болит смертельно!.. Да что это!
– прибавил он, с неудовольствием махнувши рукою, - ничто не берет!
Он сбросил на пол нагоревший пепел... Севский кинул на это беглый взгляд, вспомнивши, вероятно, рыжую девку.
– Ну что вы?
– сказал Александр Иванович, - все читаете?..
– и все вздор, чепуху немецкую? Читайте французов, Дмитрий Николаевич, читайте французов, народ хоть сколько-нибудь дельный.
И он с негодованием плюнул. Севский опять бегло взглянул на это.
– Будете вы сегодня у Мензбира?
– продолжал его гость, не обращая особенного внимания на его косвенные взгляды.
При этом вопросе Севский взглянул почти с ужасом в сторону, где стояло фортепьяно, заслоняя собою двери.
Но он был слишком горд, чтобы показать перед гостем этот ужас... Он отвечал твердо и, по-видимому, равнодушно.
– Не знаю... может быть, буду, может быть, нет.
– Разумеется, будете, - иронически заметил гость, - разумеется, будете... Но скажите, ради бога, - продолжал он тоном искреннего участия, зачем вы там бываете? Я хожу туда играть в карты, потому что, как вы знаете, это мой промысел, - карты, заметьте, не шулерство...
Севский бледнел и глядел на двери, заслоненные фортепьяном.
– Полноте шутить, - заметил он наконец с принужденной улыбкою.
– Шутить? менее всего на свете!
– отвечал гость.
– Я вовсе не шучу: я не литератор, не служащий, я человек вовсе лишний на свете. Но вам-то что делать у Мензбира? Если вы волочитесь за Лидией, то я скажу вам.
Но в эту минуту сам гость заметил взгляд Севского, полный такого ужаса и страдания и так прикованный к двери, что, казалось, молодой человек потерял над собою всякую волю.
Гость поглядел на него с недоумением и, чтобы переменить разговор, попросил у него вторую сигару.
Но сигара, которую подал ему Севский, была последняя: это еще больше смутило бедного ребенка.
И хозяин и гость молчали. В соседней комнате послышался звон чашек.
– Что это?
– сказал гость.
– Как вы рано пьете чай, Дмитрий Николаевич... Еще шесть часов только. Впрочем, я теперь выпью стакан с удовольствием... жарко.
– Да... то есть, - начал бледнея и краснея вместе молодой человек, - я должен предварить вас...
– Но ему стыдно было предварять гостя, что, по всем его соображениям, принесут только один стакан, и он уже думал о том, что ему делать, не обидится ли его приятель... если он ему предложит свой стакан и сам останется без чаю...