Один маленький грех

Карлайл Лиз

Эсме не стала возражать.

— Я починила занавеску, — только и ответила она. — Надеюсь, не очень заметно.

— Пришлось ее отругать, — продолжил он.

— И я тоже отругала ее, — сказала Эсме. — Для ее же пользы.

Аласдэр засмеялся.

— Моя дорогая, после того, как все наши похвальные намерения ни к чему не привели, мы, кажется, закончим тем, что будем безжалостно шлепать ее — возможно, в течение следующих пятнадцати лет. Вы понимаете это, ведь так?

— Да, конечно. — Эсме уставилась

в тротуар. — Но я не могу шлепать ее.

Аласдэр глубокомысленно кивнул.

— Понимаю. Значит, мы договорились.

— О чем? — Она вскинула голову.

— Конечно, о том, что это должна будет делать Лидия. Эсме чуть не задохнулась от смеха.

— Маклахлан, вы бесстыдник.

— Да, но я предупреждал вас об этом.

— Идем! Идем парк! — потребовала Сорча.

Аласдэр склонился над ней и взял за умилительный подбородок с ямочкой.

— Идем в парк, нахальный ребенок. Ты можешь сказать это? Идем в парк.

— Идем в парк, — повторила девочка. — Идем сейчас. Аласдэр сдвинул шляпу на затылок.

— Мисс Гамильтон, наш деспот заговорил!

Эсме нашла, что на этот раз дорога в парк оказалась немного короче и гораздо приятней, чем обычно. Неподалеку от Грейт-Куин-стрит широкие ступени вели вниз, на другую улицу, но она пользовалась обходным путем. Однако сегодня Маклахлан сильными руками легко поднял коляску и перенес ее вниз.

Сорча счастливо верещала и хлопала в ладошки. Когда Маклахлан поставил коляску, она протянула к нему пухлые ручки и потребовала «нести».

К удивлению Эсме, Маклахлан наклонился, чтобы выполнить требование. Эсме дотронулась до его плеча:

— Не нужно. Сейчас все будет в порядке.

Он снова усмехнулся и взял девочку на руки — она одной рукой обвила его за шею, а другой начала показывать на знакомые предметы.

— Класивая собака, — сказала Сорча об ухоженном терьере, мимо которого они проходили. — Лошадки, — показала она на проезжавший экипаж.

— Черные лошадки, — уточнил Маклахлан. — Их четыре.

— Челные лошадки, — эхом повторила девочка. — Четыле.

— А вон бегут белые лошадки, — продолжил он. — Ты можешь сказать «белые»?

— Белые лошадки, — отвечала Сорча, вытянув пухленький пальчик в их направлении. — Класивые.

Так продолжалось, пока они не оказались в центре Сент-Джеймсского парка.

— Вы еще не были в Гайд-парке? — спросил Маклахлан. — Он немного дальше, и там на дорожке для верховой езды можно увидеть много красивых лошадей.

— А утки там есть? — спросила Эсме с шутливой строгостью. — Наш деспот должен получить своих уточек.

— Да, конечно. А обычно и лебеди.

— Сорча всех их называет уточками.

Маклахлан взглянул на ребенка и рассмеялся, отчего вокруг глаз собрались морщинки.

— Тогда уточки точно будут.

Внезапно Эсме

осознала, как замечательно и естественно она чувствует себя, идя вот так рядом с ним. Может быть, ей не следовало так поступать, но кто ее видит? Кому есть до этого дело? Здесь, в Англии, она одна. У нее никого нет. Кроме Сорчи и — как ни странно — самого Маклахлана.

Может быть, это просто наваждение, но он не выходил у нее из головы. Как бы она ни сердилась на него, она не могла не думать о нем; о нем, каким он был сейчас и в тот день, когда играл с Сорчей в классной комнате. Не могло забыться и восхитительное ощущение, которое пронзало ее, когда их губы соприкасались.

А иногда — нет, часто — она мечтала о нем. Просыпалась в горячке, отчаянно желая снова оказаться в его объятиях, прижатой к его телу. Так недалеко и до безумия, не говоря уже о грехопадении и страданиях. Но существовала гораздо более убедительная причина, чтобы позволить ему сопровождать их сегодня, причина, которую назвал он сам. Он был отцом Сорчи. И он старался быть хорошим отцом.

Она еще раз искоса взглянула на его чеканный профиль и вдруг осознала, что в этот момент она чувствует себя почти счастливой. Это поразило и обескуражило ее.

Вскоре они дошли до Гайд-парка. До этого Эсме приходилось лишь издали видеть его юго-западный угол.

Маклахлан показал на огромный дом герцога Веллингтона.

— Он утверждает, что потратил шестьдесят тысяч фунтов на его восстановление, — рассказывал Маклахлан, когда они проходили мимо, — и любит жаловаться на это всем, кто соглашается слушать.

— Конечно, выбросить на ветер столько денег, — заметила Эсме. — Только подумать, какую прибыль можно было бы получить при пяти процентах!

— Слова истинной дочери Каледонии, — произнес Маклахлан, когда они входили в зеленые просторы парка. Он выбрал скамью над узким, причудливо изгибающимся озером, которое он назвал Серпантином.

Эсме расстелила одеяло, чтобы защитить ребенка от простуды. Сорча, конечно же, не пожелала садиться на него, а ходила туда-сюда по густой осенней траве, рвала одуванчики и клевер и складывала на одеяле беспорядочными пучками. Теперь сквозь облака стало проглядывать солнце. Устроившись на скамейке рядом с Эсме, Маклахлан, сощурившись, смотрел на него.

— Недавно я просил у вас прощения, мисс Гамильтон, — произнес он ровным голосом. — Я хотел бы покончить с этим. Дважды я повел себя ужасно по отношению к вам. У меня нет объяснения, никакого оправдания своим поступкам я не нахожу, но это больше не повторится.

Эсме чувствовала его раскаяние еще тогда, когда выходила из кабинета. И ее удивило, что он снова извиняется перед ней.

— Не только вы сожалеете о своих поступках, — сказала она. — Я вела себя еще хуже.