Одиночество Новы

Соренсен Джессика

– Я тоже люблю тебя, – говорю я, ни секунды не колеблясь.

Лэндон пытается улыбнуться, но улыбка тут же гаснет, и его губы соединяются с моими. Он целует меня, шарит руками по моему телу, пьет меня, пока в голове у меня все не заволакивает таким густым туманом, что я с трудом могу вспомнить свое имя. Какой замечательный день рождения!

Я знаю, что запомню его навсегда, потому что парень, с которым я хочу всегда быть вместе, наконец признался мне в любви.

* * *

Когда

я открываю глаза, машина стоит на месте, а я лежу на заднем сиденье, и на лбу у меня какая-то бумажка. Я моргаю, ничего не понимая, сажусь прямо и снимаю бумажку со лба.

Милая Засоня,

когда оторвешь свою ленивую задницу от сиденья, ищи нас там, где палатки.

ДелайлаАх да, P. S. Не знаю, хочешь ли ты это слышать, но, по-моему, ты нравишься Куинтону. Впрочем, вряд ли тебе стоит на это как-то реагировать.

Покачав головой, я комкаю записку и сую ее в карман. Машина стоит у пустыря, заполненного людьми, которые толпятся вокруг огромной сцены на самой опушке леса. Там и барабаны, и усилители, и все музыкальные инструменты, о которых я когда-то мечтала, и огоньки рампы. Солнце жарит одуряюще, кожаные сиденья подо мной нагрелись, ноги сзади липкие от пота. В машине, кроме меня, никого, двери закрыты, и я гадаю: сколько же я так проспала?

В телефоне уже почти сел аккумулятор, и я выключаю его – все равно сигнала нет. Нужно было, наверное, позвонить маме перед отъездом и сказать, что уезжаю. Но я не позвонила, а теперь уже ничего не поделаешь.

Я сползаю на край сиденья, открываю дверь и выбираюсь из машины. Вытягиваю ноги, снимаю резинку с волос и распутываю их пальцами на ходу. Тут весело, чувствуется радостное возбуждение, я начинаю считать шаги, сворачивая в сторону и пробираясь между кучками людей, которые курят сигареты и пьют пиво. Понятия не имею, где тут палатки и есть ли они тут вообще.

«Сорок восемь… сорок девять… пятьдесят…»

У меня болит голова, а тут душно, пахнет потом, сигаретами и травкой. Я останавливаюсь, зеваю, поворачиваюсь кругом, стараясь собраться.

«Пятьдесят семь… пятьдесят восемь… пятьдесят девять…»

Сердце колотится, я прикладываю руку козырьком ко лбу, высматривая что-нибудь знакомое. Атмосфера уже давит на меня, а я всего три минуты как вышла из машины. Этого-то я и боялась.

– Эй! – Голос Куинтона словно обволакивает меня, и я, успокоенная, сразу прекращаю свой сумасшедший отсчет. Когда его руки оказываются у меня на бедрах, тело расслабляется еще больше – вот оно, то, что мне сейчас так необходимо.

Я убираю руку и оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Куинтона. Вокруг глаз у него красные круги – не от травки, а от усталости, и несколько прядей темных волос стоят дыбом. В руке недопитая бутылка пива, а из кармана футболки выглядывает пачка сигарет.

– У тебя усталый

вид, – говорю я громко, перекрывая голоса вокруг.

– Вымотался как черт, – признается он, наклоняясь ко мне, и изо рта у него пахнет пивом. Он заправляет прядь волос мне за ухо. – Не люблю я эти поездки. И спать в машине не могу.

Я прижимаюсь губами к его голове, пытаюсь не вдыхать его запах, но это невозможно.

– Тогда тебе надо где-то прилечь, что ли.

Куинтон качает головой, отступает на шаг и обводит рукой вокруг:

– И пропустить все веселье?

Я хмуро гляжу на толпу и снова собираю волосы в хвост, оставив несколько прядок вокруг лица. Достаю из заднего кармана вишневую помаду.

– Шумно очень, – говорю я, проводя помадой по губам, а Куинтон смотрит на меня, прищурив глаза, но тут, наверное, виновато солнце.

– Нова, это же концерт. – Он высовывает язык, облизывает губы, а потом запрокидывает голову и глотает пиво, мышцы у него на шее напрягаются. – Тут и должен быть шум и хаос.

Я сую помаду обратно в карман и обхватываю себя руками за плечи. Мимо проходит компания парней.

– А когда же начнется музыка? Мне кажется, тогда полегче будет.

– Как это? Музыка же еще громче. – Куинтон поднимает руку, почесывает лоб, и, глядя на его пальцы, я вспоминаю, как он трогал мой шрам в машине или, может, пульс щупал.

Я так и не поняла и не знаю, что лучше. Или он трогал шрам, а значит уже знает о том, что со мной случилось тогда в ванной, или щупал пульс, а это, по-моему, очень интимно и, хотя я не хочу себе в том признаваться, прекрасно, потому что – ну правда, кто так делает? Кто считает удары чужого сердца, как будто это что-то важное?

– Музыка меня успокаивает, особенно если песня знакомая, – говорю я, поднимаясь на цыпочки и придвигаясь к нему, чтобы не орать, перекрикивая шум толпы. – Я тогда сразу успокоюсь.

Лоб у Куинтона морщится, как будто он всерьез размышляет о чем-то, но он произносит только:

– Идем.

Кладет мне руку на плечи, притягивает к себе и идет мимо стоящих кучками людей, ведя меня за собой. Я обхватываю его торс руками, а вокруг ползут струйки дыма.

– Да, кстати, – начинает он, сворачивая в сторону, чтобы обойти два стоящих рядом пикапа, – Дилан здорово бесился из-за сиреневой палатки. – Куинтон довольно улыбается.

Я тоже улыбаюсь, подстраиваюсь под его шаг и где-то по пути теряю счет шагам. Замечаю это только тогда, когда мы подходим к палаткам, которые разбросаны где попало, а рядом стулья и кулеры. Никакого порядка. Для меня это сущий кошмар. Я еще крепче вцепляюсь в Куинтона, вдыхаю его запах и, когда мы уже идем между палатками, вдруг замечаю, как ясно у меня в голове и как мне не хочется отпускать его. Не знаю, что мне делать с этим открытием. Убежать? Смириться? Заплакать?

Когда из сиреневой двухместной палатки выбираются Делайла с Диланом, я все еще держусь за Куинтона. Рядом еще одна палатка, побольше. Тристан возится с ней, стараясь установить стойки правильно, чтобы она стояла прямо и не заваливалась.