Одинокие следы на заснеженном поле
Шрифт:
Редкие подтеки не мешали проникновению в призрачный окружающий мир. Сверкая в веерном свете фонарей, зароились белые мошки над фигурами редких, согбенных стихией прохожих. А Юрий так и продолжал сидеть рядом с матерью, ощущая ее дыхание и тепло.
Немного проехали. Впереди – позади решетчатого забора, утерявшего во времени оштукатуренные каменные тумбы, разделявшие пролеты, – среди темных рукастых остовов невысоко, до уровня полуметра побеленных деревьев, нависала громада института: раскинулись призывно крылья.
Помнит ли она, что произошло здесь, на этой панели, тогда – зимой (или поздней осенью?) – между
Почувствовала ли мать или, стараясь заглянуть ему снизу в лицо, просто хотела удостовериться, не опоздают ли они на поезд?
Чтобы перевести мысленный диалог, вслух Юрий сказал, что узнал помрачневшее в сгущающейся темноте здание института инженеров железнодорожного транспорта с шестью четырехгранными пилястрами, невидимой плоскостью утопленными в стену главного фасада, – где отец преподавал в то время, когда они жили неподалеку. Напряженно замершая Агнесса Викторовна задумчиво покивала.
Вести мать оставшиеся до вокзала несколько сотен метров пешком Юрий не хотел – время пока терпело, – а главное, было больно смотреть, как она тяжело передвигается на своих раздувшихся ногах, так что казалось, будто толстые голени, видные из-под пальто, обмотаны слоями бинтов под плотными шерстяными колготками.
В этот приезд, ожидая ее в квартире – с отцом они наговорились, и отец углубился в многостраничное, на французском языке, описание привезенного сыном тонометра, – он, выйдя на балкон, увидел, как мать возвращается из аптеки по дорожке вдоль дома. Маленькая, сгорбившаяся, она медленно шла, переваливаясь, часто останавливаясь, чтобы отдышаться, прижимая ладонь к груди, затем упираясь ею в бедро, собираясь с силами для продолжения пути. У него сжалось сердце оттого, что он опоздал, безнадежно опоздал. Да и не мог успеть, так как ждал неотвратимого всю жизнь.
С самых начальных ее слов первого в череде подобных разговоров (неловко было обоим), случившегося, казалось, без всякого повода, и последующих, когда родители были вынуждены оставлять их с братом одних, или уже без всякой на то причины, – о том, где именно (она показывала – в тот, первый раз в кладовке) лежат спрятанные, завязанные узелком в платочек драгоценности: кольца, броши, серьги с вправленными в них прозрачными острогранными камнями. Он должен был знать местонахождение тайника на случай, если с ней что-то случится.
Чувственное впечатление от игры граней, фасетов, внутренних переливов цветов, неведомых названий драгоценных камней заставило его впоследствии, припоминая данные ею им имена – рубин, сапфир, александрит, топаз, аквамарин, аметист, – подолгу разглядывать их картинки в оранжевом толстом томе энциклопедии, посвященном геологии и собственно геммологии – разделу минералогии, изучающему химический состав, декоративные и художественные достоинства, минерагению месторождений, технологические аспекты обработки и огранки.
Он помнил до мелочей каждый камень, не решаясь проверить, лежат ли они еще там, где были помещены, или же перепрятаны. Этот круглый, с множеством мелких граней ромбиками кровавый рубин в перстне с пальчиками удерживающей короны, и этот овально ограненный, бархатистого розово-оранжевого цвета сапфир (красный и синий яхонт – рубин и сапфир, разновидности корунда, твердость 9 по шкале Мооса, красную
Не видя оправ этих завораживающе окрашенных камней, только сами камни, он отметил позже, что подобраны они в красной гамме с различными оттенками: краснее, сизоватей, лиловее, от бледно-розовых до густо фиолетовых и малиновых, и один, блиставший внутренней радугой белым, бесцветным.
В основном перешли по наследству от бабушки, и этот вдовий камень одиночества и печали, александрит, из опасения навлечь судьбу на себя мать никогда не надевала. Но были и ее собственные кольца и серьги, одно вовсе без камней, широкое и слегка выпуклое, снятое ею тут же с пальца при нем и вложенное во вновь завязанный мешочком платочек.
Он молчал, исподлобья смотрел на руки матери, ломкие, двигающиеся пальцы, находившиеся на уровне глаз, почему-то стараясь не слушать, что ему нужно будет сделать, словно это могло помочь спастись от ужаса неотвратимой разлуки. Она же продолжала убеждать – при тихо подошедшем и молчаливо, так что нельзя было понять его отношение к происходящему, однако, несомненно, знавшем о говорящемся заранее, наблюдавшем сцену поверх развернутой и не опущенной газеты отце, – что все это на всякий случай и что мало ли что может произойти.
Никуда от него не собиралась деваться, а должна вернуться, и не собиралась никуда уходить, никуда, кроме работы.
Объяснение, наверное, укрывалось там, куда она на следующий день механически сосредоточенно, при столь немногих взятых с собой вещах, немногословно собиралась (повторяя отцу: предметы личной гигиены, тапочки, халат, ничего лишнего). Там она находилась без возможности ее посетить и хоть ненадолго увидеть, отсутствуя не меньше месяца, в течение которого он показывал сделанные уроки и дневник отцу.
Много позже он узнал, что она лечила легкие, для чего легла в больницу, где работала хорошая знакомая, в другом городе, – откуда возвратилась похудевшая, задумчивая, с появившейся тогда столь потом знакомой, кратко вспыхивающей улыбкой, пробивавшейся насильно сквозь грусть осунувшихся сеточкой морщин век. Она возвратилась, как верная своим гнездовьям усталая птица, вновь надела обручальное кольцо и впервые, чему в дальнейшем никогда не изменяла, поцеловала его не в щеку, а в макушку и завела себе отдельные столовые приборы и личную, быстро ставшую коричневой изнутри от любви к крепкому напитку кружку для чая…