Одинокий прохожий

Георгий Раевский (наст, имя и фамилия Георгий Авдеевич Оцуп) родился 29 декабря (10 января 1898 года) в Царском Селе, в городе Пушкина и Анненского. Воспитывался в многодетной купеческой семье. Авдей Мордухович и Рахиль Соломоновна сумели дать своим шестерым сыновьям и двум дочерям отличное образование. Как вспоминал позднее о Царскосельской Николаевской гимназии Э. Голлербах, «золотые медали срывали один за другим бесконечные Оцупы».

Трое из них оставили заметный след в истории русской литературы. Старший, Александр (псевд. Сергей Горный; 1882–1948), был интересным поэтом-юмористом и прозаиком. Умер в эмиграции, в Мадриде.

Николай Оцуп (1894–1958), талантливый поэт-акмеист, мемуарист и литературовед, преданный ученик и последователь Н. Гумилева, проведя в изгнании 36 лет, скончался в Париже.

Их младший брат, Георгий, следовавший в своем творчестве традициям русской классической поэзии, взял себе псевдонимом фамилию друга Пушкина. В самом начале 20-х годов прошлого века эмигрировал в Германию, где окончил философский факультет Берлинского университета. В 1924 году Раевский переехал во Францию, активно влившись в литературную жизнь русского Парижа. Входил в объединение «Круг» и близкую к В. Ходасевичу группу «Перекресток» (вместе с Д. Кнутом, В. Смоленским, Ю. Мандельштамом, Ю. Терапиано, П. Бобринским), более того, как писал в своей мемуарной книге «Поля Елисейские» В. Яновский: «в то время часто ронял фразу: “я и моя группа”». Запомнился поэт современникам и как один из авторов острых, порою ядовитых эпиграмм в «Перекрёсточной тетради». Георгий Авдеевич умел предельно лаконично выразить свое отношение к тому или иному человеку, стихотворению, книге; чего стоит, например, «Стая верных» А. Гингера, переименованная им в «Стаю скверных».

Стихотворения Раевского, печатавшиеся в одноименном альманахе, в периодических изданиях были оценены критикой русского зарубежья в основном благосклонно. Рецензенты, отмечая несомненную одаренность молодого поэта, его редкий вкус и чувство меры, тем не менее, ставили ему в вину явное подражание Пушкину и в особенности Тютчеву, отмечали также влияние немецких романтиков (по воспоминаниям Ю. Терапиано, Раевский «был первым (и единственным) гётеанцем среди парижских поэтов»). Суммировал порою излишне эмоциональные оценки критиков В. Ходасевич: «в стихах Раевского уже есть поэзия, но еще нет поэта».

Излишняя строгость к себе, тщательная работа над стилем явились причиной того, что первый свой сборник — «Строфы» (Париж, 1928) — Раевский издал только в тридцатилетием возрасте. В предвоенные годы он широко печатался в «Современных записках», «Числах», «Журнале Содружества», альманахе «Круг»…, его стихи были включены в первую антологию эмигрантской поэзии «Якорь». Не теряя связи с Германией, Раевский участвовал в сборнике русских берлинских поэтов «Невод» (1933), даже намеревался издать здесь вторую книгу стихов. Уже набранная, она не смогла выйти в свет после прихода к власти Гитлера. Начавшаяся вторая мировая война, оккупация Франции фашистами вновь отложили печатание книги. Несмотря на то, что в эмиграции Раевский принял обряд крещения, ему приходилось скрываться от нацистов, одно время — в парижском убежище матери Марии (Е. Ю. Кузьминой-Караваевой).

Изданные в конце концов «Новые стихотворения» (Париж, 1946) были встречены критикой на редкость доброжелательно, многие современники сочли необходимым оценить проделанную поэтом работу. «Книгой достижений» назвал сборник А. Бахрах. Ему вторили в своих рецензиях Ю. Терапиано, М. Слоним, Е. Таубер, Ю. Иваск, отмечавшие «христианскую просветленность» и благородство тона, верность автора неоклассической традиции, глубокой философской проблематике. Последний сборник стихов Раевского — «Третья книга» (Париж, 1953) — закрепил за ним славу одного из лучших поэтов русского зарубежья, не громкого, но убедительного и очень гармоничного, которому все ближе с годами становилось религиозное мировосприятие.

В конце жизни Георгий Раевский обосновался в Германии, работал на радио. 19 февраля 1963 года скоропостижно (от разрыва сердца) скончался в Штутгарте.

Долгий день еще не прожит. Что же ясный этот день Холодком уже тревожит Пробегающая тень? —

Отшатнись, неосторожный! Будь и слеп, и глух, и нем: Нынче только отблеск ложный Завтра станет бытием. Спасайтесь вплавь, на бревнах, на плотах, На лодках парусных, — на чем попало: Нас предала земля, и на полях, Как серп, волна гуляет. Все пропало! Не злаки, нет, не мирные хлеба, Мы ветер сеяли, слепое племя, И бурю жнем. О, гневная судьба! О, страшное, безжалостное время! Не плачь! В жестоком мире этом Нельзя быть хилыми душой. О, если тьма не стала светом, — Мужайся: свет не станет тьмой. Когда же нам не доведется Земной преодолеть недуг, — Мой друг, мой утомленный друг, Утешимся!.. Что ж остается? Все забыто: и образ, и отзвук, и даже названье, Все пропало, исчезло, — и снова один я стою. Этот обморок памяти слабому мне в наказанье За сомненья и страхи, за скудную веру мою. Дай найти мне такое тяжелое, нежное слово, Чтобы вновь обрести над тобою забытую власть: Как корабль затонувший со дна поднимают морского Дай мне силы припомнить тебя и узнать, и заклясть. Нет, мы не бодрствуем, — мы спим, Мы спим, не в силах пробудиться, Нам пробужденье только снится Сквозь памяти летящий дым. Что ж эта горсть дневных тревог, Волнений, горестей и боли? На перекрестке двух дорог Взметнулась пыль, — и нет уж боле. Сухой песок, песок сыпучий Занес мой скудный водоем. О, Господи, пошли мне тучи Тяжелые! Пускай дождем Низринутся, сметут и смоют Все, что годами налегло, И воды хлынувшие взроют Первоначальное русло. Чтоб днем и ночью предо мною Поток таинственный бежал И жажду хладною струею, Не утоляя, утолял. Что ты гордишься, певец? — Смотри на простые ремесла: Ты слагаешь стихи, возводит плотник строенье. Горе тебе и ему, когда нечестной рукою Мерили вы: упадут и в пыль превратятся обломки. Будь смиренен и прост. И помни: из тех же деревьев Можно дома воздвигать и звучные делать свирели.