Одинокий путник

Денисова Ольга

– Охто, а можно сделать так, чтобы он не завял до самой зимы?

Колдун пожал плечами:

– Попробуем. Но, вообще-то, это неправильно. Он уже не будет живым и от него останется одна скорлупа, а настоящего цветка за этим не будет.

– А можно, чтобы он остался живым?

– Нет, Лешек. Нельзя заставить цветок цвести, если он сам этого не хочет. И никакое колдовство не поможет. Но мы можем его прорастить, и тогда он распустится на следующий год. А может и раньше, если будет жить в тепле.

– Охто, расскажи мне, что значит «любить друг друга».

– Ну... Вот ты любил Лытку, а Лытка – тебя. Я люблю тебя, а ты – меня. Мы заботимся друг о друге, жалеем,

помогаем, скучаем. Разве это непонятно?

– Нет, я про другое. Я про то, на что нехорошо смотреть.

Колдун покосился на него, не понимая.

– Ну, вот вы сейчас с Малушей любили друг друга?

– А! Вот ты про что! – улыбнулся колдун, – ну да, любили. А ты откуда знаешь?

– Мне Леля сказала.

– Леля больно умная стала, замуж ее пора отдавать, – усмехнулся колдун вполне беззлобно.

– Так почему на это нельзя смотреть?

– Потому что мужчина и женщина в такие минуты беззащитны. Для них не существует ничего, кроме их двоих, они хотят быть как можно ближе друг к другу, ласкают друг друга. И не хотят, чтобы кто-то на них смотрел. Это как разговор наедине, только... телесный.

– Но матушка, например, меня любит и меня ласкает, разве нет? И ты на это смотришь совершенно спокойно.

– Нет, это не то. Твой монастырь – просто кошмарное место! Каждый ребенок, выросший в семье, знает, что такое любовь между мужчиной и женщиной!

И колдун пустился в долгие объяснения, и Лешек, наверное, кое-что понял, но все равно не до конца.

А на следующей неделе колдун взял Лешека с собой, и на этот раз они ездили по деревням – с медвежьей шкурой, бубном, поясом, увешанным оберегами: колдун просил у богов хорошего урожая.

Вокруг Пельского торга, на широких заливных лугах, деревень стояло несколько – это были свободные земли, и дань с них платили новгородскому посаднику. Лешек уже знал, что болото, отделяющее реку Пель от земель монастыря, называется «Безрыбный Мох», и очень удивлялся: а бывает ли болото рыбным? Но колдун на это рассмеялся и сказал, что рыбных болот он не встречал, а вот безрыбных – сколько угодно. Была и деревня, которая именовалась «Безрыбное», но, к удивлению Лешека, именно она и славилась рыбным промыслом – оттуда на торг везли здоровых осетров и красивых, вкусных стерлядок. А вот в деревне Рыпушки напротив, рыбы отродясь не ловили – словно, проплывая по Пели, она обходила это место посуху. Зато в Рыпушках родилось много хлеба, и сено оттуда везли в село – лучшего сена стоило поискать. Деревни эти были не велики – дворов десять-пятнадцать, но жили в них большие семьи, сразу три-четыре поколения.

Они прибыли в первую деревню, Ягово, ближе к закату, к тому времени колдун вторые сутки ничего не ел и не пил, и Лешек всю дорогу приставал к нему, как у него это получается, а главное – зачем.

– Понимаешь, чтобы петь богам, надо до них добраться. А сытое брюхо не очень располагает к путешествиям, – усмехался колдун.

– А можно я буду тебе помогать?

– Конечно. Только не подходи ко мне, пока горит костер. А вот как только огонь погаснет, тогда мне даже нужно помочь.

В деревне их приветствовали поклонами, и встречать их вышли в основном старики. Колдун кланялся им в ответ очень уважительно, и Лешек от него не отставал.

– Что просят боги в этом году, Охто? – спросил один дедушка, видно, самый старший их присутствующих.

– Пока не знаю. Для начала шелковый платок и зерно. Но овечку можете начинать жарить, ни я, ни боги не откажемся, – он улыбнулся, – если попросят что-нибудь еще, я скажу утром.

На невысоком холме,

под которым стояла деревня, и в разные стороны от которой разбегались поля, уже приготовили дрова для костра, и колдуну оставалось их сложить островерхой пирамидой. Постепенно к холму подходили остальные жители деревни, но, в отличие от стариков, оставались на почтительном расстоянии от сложенного костра, переговаривались негромко: на их лицах отражалась торжественность предстоящего действа, они с уважением и страхом смотрели на колдуна и с любопытством на Лешека.

Колдун скинул плащ, кафтан и сапоги, подпоясался и надел медвежью шкуру, которую Лешек не без трепета помог ему застегнуть.

– Отойди к старикам. Когда от костра останутся только тлеющие угли, сделай им знак, что можно расходиться. После этого можешь меня поить вот отсюда, – он протянул Лешеку туесок, – на рассвете надо продолжить, времени не так уж много.

Он надел на себя медвежью голову, чем снова напугал Лешека, разжег костер и сел очень близко от него, прямо в шкуре. Лешек подумал, что колдуну не только жарко, но и душно под ней. Сначала колдун просто сидел перед высоким огнем, положив подбородок на колени – это было долго и скучно, но никто из деревенских не роптал. Однако когда костер начал догорать, колдун подсел к нему ближе и кидал на горящие угли какую-то траву, от которой вверх поднимался пахучий белый дым. Потом, когда трава кончилась, и последние клубы дыма растаяли в полумгле летней ночи, он снова замер и сидел совершенно неподвижно, как вдруг до Лешека донесся еле слышный звук, похожий на тонкое гудение насекомого, рассекающего крыльями воздух. Лешек не понял, откуда он исходит, и что может издавать этот звук, между тем, деревенские подняли головы и лица их оживились.

Звук нарастал медленно, и постепенно перешел в вибрацию, которая легкими толчками сотрясала воздух, и к нему присоединился шипящий свист. И каждый толчок, ударяя Лешека в грудь, заставлял его сердце стучать в такт этому биению. Только когда толчки усилились, обретая сложный ритм, и свист превратился в звон, Лешек понял, что это поет бубен колдуна.

Между тем фигура в медвежьей шкуре стала постепенно выпрямляться, настолько медленно, что уловить движения было невозможно. И вместе с ним над тлеющими углями начал подниматься огонь – так же медленно, неуловимо, и языки его метались в сложном ритме, который задавал им бубен. Лешеку тоже хотелось двигаться в этом ритме, и сердце его трепыхалось беспомощно, не в силах его повторить.

К тому моменту, когда колдун расправил плечи, бубен его сотрясался в неистовом биении, огонь плясал ему в такт, и тут появился новый звук – глухой и низкий, похожий на утробное ворчание зверя, и Лешек не сразу догадался, что это поет сам колдун. Его песня, нарастая, напоминала и медвежий рев, и вой ветра, и грохот грозы, и клокочущий в горле победный крик. Босые пятки сдвинулись с места, и по земле побежала дрожь, вплелась в содрогания воздуха, и, казалось, небо тоже трепещет, как тугая кожа бубна.

Тело колдуна изгибалось, металось, как тень в неверном пламени, его запястья, выпадавшие из когтистых лап, казались тонкими и хрупкими на фоне тяжелой медвежьей фигуры, и то, что эта фигура движется с такой грацией, и с такой энергией, само по себе потрясало. Лешек смотрел на эту пляску как завороженный, и сердце его поймало сложный ритм и стучало теперь где-то в горле. Ему было страшно. Колдун, продолжая трясти землю ногами, переместился в центр костра, и огонь плясал вместе с ним и вокруг него: угли выбрасывали вверх ослепительные искры, и покрывали сияющей накидкой бурый мех.