Одиссея варяжской Руси
Шрифт:
Русы в этом регионе оставили свой след в топонимике и гидронимии. Еще в начале XX в. в Новгородской губернии была выявлена достаточно обширная топонимика с корнем – рус-: Русь, Порусье, Порусья, Старая Русса, Новая Руса, Околорусье, Русье, Русса, Русино, Русская дорога, Русское море, река Русская, Русско, Русская, Русские Новики, Русское Отрогово, Русская болотица, Русская Волжа, Русково, Русаново, Русуева, Русовщина, Русыня{556}. К этому можно добавить Руссковицы, Роскино и Росково (последнее зафиксировано в Околорусье в 1539 г.){557}, Руса на Волхове, Русська на Волобже, Рускиево в низовьях Свири{558}. Очевидно, что не все из этих названий древнего происхождения; к примеру, Новая Руса появилась явно позже интересующих нас событий. Однако другие топонимы не только весьма древние, но и были зафиксированы весьма рано. Так, например, грамота Всеволода Мстиславича, княжившего в Новгороде в 1117–1132 и 1132–1136 гг., следующим образом определяет границу между владениями Юрьевского и Пантелеевского монастырей: «…по излогу ввьрх Мячином на горки, да в болото Дрянь к Русскому пути, от пути на горки, да в прость»{559}. Таким образом, мы видим, что документ XII в. фиксирует название Русский путь в окрестностях Новгорода. Старая Руса упоминается в летописях с 1167 г. На основе известий о ней А.Н. Насонов отмечал ее связь с княжеской властью: «В древнейшем известии о Русе поселение выступает как центр, лежащий на пути князя с юга в Новгород. (…) Пережитки княжеских прав в Русе (охота)
С западными славянами новгородцы, которых летописец охарактеризовал «суть люди от рода варяжского», были связаны тесными и многоообразными связями. Рассматривая различные группы новгородской керамики, Г.П. Смирнова отметила: «Аналогии первому типу новгородской керамики обнаружены в керамическом материале поморских славянских поселений северных районов Польши и германских земель. (…) Рассмотренная новгородская керамика наиболее близка к варианту группы Фрезендорф и Тетерев. И мекленбургская, и новгородская керамика одинаково датируются X в. Однако, если эта группа керамики в Мекленбурге генетически связана с более ранними формами и дает дальнейшее развитие, то в Новгороде керамика первого типа не имеет предшествующих форм и исчезает в середине XI в.»{566}. В другой своей работе исследовательница отметила, что аналогичная западнославянской керамика появляется в Новгороде в наиболее древних его слоях: «На основании сопоставления новгородской лепной посуды с керамическим материалом славянских памятников северо-западных областей СССР, а также с материалами VIII–IX вв. из Польши и ГДР, можно сделать вывод о том, что слой, лежащий ниже мостовых, относится к более раннему времени, чем середина X в.»{567}. Ценность керамического материала заключается в том, что он свидетельствует о перемещении в Новгород отдельных групп западнославянского населения, поскольку сосуды явно не везли через море на продажу. В.В. Седов, обратившийся чуть ранее к анализу данного керамического материала, пришел к следующему выводу: «Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»{568}. Следы западных славян хорошо прослеживаются в Новгороде и в гораздо более поздний период, причем в связи не с чем-нибудь, а с возведением оборонных сооружений Детинца — сердца города: «В Новгороде следы культуры балтийских славян известны и в археологических материалах: так, конструкция вала 1116 г. в Детинце, раскопанная недавно, имеет точные аналогии только у балтийских славян и совершенно неизвестна на Днепре. <…> Заметим, что речь идет именно о балтийско-славянском контингенте новгородского населения, а не о заимствовании новгородцами у балтийских славян отмеченной специфики своей культуры в процессе торговых или политических связей, что представляется невероятным»{569}. О мощном западнославянском влиянии говорят не только особенности строительства центра города, но и сама внутренняя городская структура Новгорода. Помимо него она встречается лишь в некоторых других городах, в связи с чем В.А. Янин и М.Х. Алешковский делают следующий вывод о ее происхождении: «Между прочим, кончанские организации также восходят, как предположил А.В. Арциховский, к балтийским славянам, у которых имелись общественные здания контины — центры отдельных частей города. Концы прослеживаются и в Пскове, Руссе, Ладоге, Кореле, Ростове, Смоленске, однако сомнительно, чтобы они были и в других городах древней Руси»{570}. Отмечая западнославянские-новгородские параллели как в методике строительства мостовых, так и в устойчивости самой поселенческой системы, сохранявшейся при последующих перестройках, А.А. Молчанова констатирует: «Единственным истоком славянской городской культуры Северо-Запада могут быть славянские города Балтийского побережья»{571}.
Уже само название Новгорода, то есть нового города, указывает на его преемственность к какому-то старому городу. В самой Новгородской земле мы видим Старую Руссу, Старую Ладогу, однако, во-первых, их определения как «старых» фиксируются в документах гораздо позднее первого упоминания Новгорода, и, во-вторых, старыми они оказываются не относительно города на Волхове, а относительно перенесенных на новое место городов с аналогичными названиями — Руссы и Новой Ладоги. В силу этого естественной оппозицией Новгороду оказывается Старград западнославянского племени вагров. Хоть он и находится на противоположной стороне Балтийского моря, однако выше были показаны тесные и древние связи между западными славянами на территории современной Германии и северной частью будущего восточнославянского мира. Логическая связь названий обеих городов настолько бросается в глаза, что мысль о том, что Старград и есть тот старый город по отношению к более молодому Новгороду, уже высказывалась исследователями. Большинство специалистов не поддержало эту гипотезу, поскольку она основывалась лишь на оппозиции двух топонимов, однако предлагаемые ими объяснения возникновения названия центра Северной Руси также нельзя признать убедительными. Поскольку ни одна из предложенных версий возникновения названий Старграда и Новгорода не объясняет относительную редкость этих названий, попробуем посмотреть, не существуют ли каких-либо других связей между западнославянским Старградом и восточнославянским Новгородом помимо их названий.
Во-первых, следует отметить, что еще одна подобная пара существует в польском Поморье, однако там Старград и Новгород территориально расположены относительно недалеко друг от друга{572}. В нашем случае мы видим прямо противоположную
Выше уже отмечалось, что, благодаря находкам дирхемов, связи западнославянского и северо-восточноевропейского регионов возникли достаточно рано, с момента начала функционирования Волжско-Балтийского торгового пути в конце VII — начале VIII в. В четвертой главе было показано, что в обоих городах в языческий период существовало не фиксируемое больше нигде в славянском мире сочетание культов богини — покровительницы города и Перуна в его окрестностях. Земли вокруг Любека и находящегося неподалеку от него Старграда средневековые источники называют Русью, что опять-таки указывают на тесные связи обоих регионов. Совокупность всех этих данных приводит нас к выводу, что отечественный Новгород получил свое название нового города именно по отношению к Старграду, главному городу вагров.
Наличие западнославянского элемента не было спецификой одного лишь Новгорода и надежно фиксируется на всем севере Руси: «Керамические комплексы так называемого балтийского облика обнаружены в Новгороде, Пскове, Старой Ладоге, Городке на Ловати и пр. Они датируются преимущественно IX–X веками и свидетельствуют о массовом проникновении в пределы Северной и Северо-Западной Руси поморо-славянского населения. Начало процесса расселения поморских славян в бассейне р. Великой и Псковского озера, как считает В.В. Седов, относится уже к VI–VII векам. На тесную связь псковских кривичей и новгородских словен с венедскими (западнославянскими) племенами указывают и данные лингвистики»{574}. Даже норманист А.А. Шахматов знаменитое новгородское цоканье, наиболее яркую и заметную черту этого местного диалекта, объяснил тем, что в VII–VIII вв. ляшские поселения были распространены далеко на восток от территории современной Польши: «Ляхи были поглощены русскою волною, но, смешавшись с севернорусами, они передали им некоторые звуковые особенности, вызвав между прочим и смешение ц с ч»{575}.
Наблюдение А.А. Шахматова было развито и уточнено другими лингвистами. Н.М. Петровский отметил, что ближайшая параллель севернорусского цоканья находится даже не в польском, а в нижнелужицком языке. Внимательно проанализировав новгородские памятники письменности, этот исследователь выявил в них обширный слой типично западнославянских имен и лексики, в результате чего пришел к выводу, что «можно предположить и западнославянскую основу в новгородском населении, оставившую свои следы в языке Новгородской I летописи и некоторых других памятников»{576}. Исследование русских диалектов Сибири в зоне новгородской колонизации дало те же результаты: «Но в русских говорах сохранились также и более древние ляшские черты, восходящие уже не к полякам, а к древним прибалтийским славянам»{577}. Последующее изучение праславянского языка показало, что первоначально его носители делились на две диалектные группы: меньшую, северо-западную, или «пралехитскую», и большую, юго-восточную. К первой группе принадлежали лехитские языки и северная часть будущего восточного славянства (кривичи и ильменские словене), а к диалектам второй группы — все остальные славянские языки. Характеризуя древне-новгородский диалект, А.А. Зализняк отмечает, что «ряд изглосс… связывает его с западнославянскими (особенно с северолехитскими) и/или южнославянскими (особенно со словенским)»{578}.
Н.М. Петровский отметил такие новгородские имена, как Варфоломей, Микула, Ян, Матей и Домаш, которые были достаточно слабо распространены в остальной Руси, но зато широко представлены у западных славян. Сходство между ними касалось не просто отдельных имен, но и способа их образования, что указывает на весьма глубокие связи между этими группами славянства: «Наконец имеется целых два разряда личных имен, свойственных в России почти исключительно Новгородской области и своими суффиксами близких к таким, которые среди нерусского славянства употреблялись в подавляющем большинстве случаев на западе и сравнительно редко на юге. (…) При чтении новгородских памятников, в частности I Новгородской летописи, бросается в глаза обилие личных имен с окончанием -ята (после шипящих – ата): Петрята, Гюрята, Воята, Нежата, Вышата… Таким образом, личные имена с суффиксом – eta, распространенные преимущественно у западных славян, а в России всего чаще встречающиеся в Новгородской области, сближают эту последнюю опять с западнославянским миром»{579}.
Полностью совпадают с языкознанием и данные антропологии. Т.Н. Алексеева отмечала: «Так может быть выделен ареал близких антропологических характеристик, прилежащих к Балтийскому морю. В него включаются поляне, висляне, ободриты, поморяне, словене новгородские, кривичи полоцкие, радимичи, дреговичи и, возможно, волыняне»{580}. Еще определеннее о тесных связях славянского населения обоих берегов Варяжского моря высказался В.В. Седов: «…Узколицые суббрахикефалы Новгородской земли обнаруживают ближайшие аналогии среди краниологических материалов балтийских славян. Так, черепа ободритов… также суббрахикефальны (черепной указатель 76,6; у новгородских словен — 77,2) и узколицы (скуловой диаметр 132,2; у новгородских словен — 132,1). Весьма близки они и по другим показателям… Все эти данные свидетельствуют о том, что славяне, осевшие в Ильменском регионе, имеют не днепровское, а западное происхождение»{581}. Данные генетики приводились выше.
Однако с западного побережья Варяжского моря на восток перемещалось не только население. Не менее важен был процесс переноса социальных и религиозных структур общества. Выше уже говорилось как о западнославянских истоках кончанской организации городов Северной Руси, так о соответствии между собой языческих верований жителей Старграда и Новгорода. К этому необходимо добавить и чрезвычайно точное соответствие основополагающих социальных структур на Рюгене и в Древней Руси. Только у балтийских славян и восточноевропейских русов сложилось жреческое сословие, занимавшее доминирующее положение в обществе. Ибн Руст так описывает положение дел у русов: «У них — знахари, они господствуют над их царем, подобно хозяевам, они приказывают им приносить в жертву создателю то, что они пожелают из женщин, мужчин, табунов лошадей; если прикажут знахари, никому не избежать совершения их приказа: захватывает знахарь то ли человека, то ли домашнее животное, набрасывает веревку на шею и вешает на дерево, пока не утечет дух его; они говорят, что это жертва богу»{582}. С другой стороны, Гельмольд следующим образом характеризует соотношение светской и духовной власти у славянского населения Рюгена: «Король же находится у них в меньшем по сравнению с жрецом почете. Ибо тот тщательно разведывает ответы (божества) и толкует узнаваемое в гаданиях. Он от указаний гадания, а король и народ от его указаний зависят»{583}. Окончательно же делает тождественными обе картины указание хрониста на то, что раны приносили жертвы богам не только христианами, но и домашними животными: «Когда жрец, по указанию гаданий, объявляет празднества в честь богов, собираются мужи и женщины с детьми и приносят богам своим жертвы волами и овцами, а многие и людьми-христианами…»{584} Итак, у русов и у ранов мы видим абсолютно одинаковое положение дел: полутеократический стиль правления, когда жрецы господствуют над светской властью, беспрепятственный выбор ими любых жертв с помощью гадания, типичные жертвы — домашние животные и люди. Как было показано в исследовании о «Голубиной книге», это священное сказание русского народа также несет на себе следы западнославянского влияния{585}.