Одна крошечная ложь

Такер К. А.

Внезапно я чувствую себя неловко.

— Что?

Пожав плечами, он отвечает:

— У тебя сексуальные ступни, Айриш. — За его словами тут же следует стон, когда Рейган в шутку шлепает его по груди.

— Хватит разглядывать ступни моей соседки!

— Ладно, дай твои поразглядываю.

— Фуууу! — визжит она и подныривает под его руку, удирая из комнаты. Грант несется за ней.

— Лед принесите! — орет им вслед Эштон, а потом совсем тихо ворчит: — Этот идиот вылетит из команды.

Я наблюдаю, как он ковыряется в ящике

под раковиной и достает оттуда аптечку.

— Не вылетит, если тренер не узнает. Они счастливы.

Эштон замирает. Проходит добрых четыре секунды, прежде чем его руки снова начинают шевелиться, вытаскивая бинты и антисептик.

— Хочешь позвонить Коннору и сказать, что ты здесь?

«Коннор».

— А, да. — Я даже не подумала о том, что надо ему позвонить. Отчасти я о нем забыла…Не отчасти. Совсем забыла. — Он же делает ту работу в библиотеке, да? Не хочу его отвлекать.

Взяв в руки мою пораненную ладонь, Эштон поднимает глаза и тихо спрашивает:

— Уверена?

И у меня появляется ощущение, будто он спрашивает о чем-то совершенно ином. Уверена ли я в Конноре, может быть.

Внезапно атмосфера в помещении сгущается. Мои легкие усиленно работают, прогоняя сквозь себя воздух, а его темные глаза изучают мои в поисках ответа.

— Наверное. — Все, что я могу выдавить.

Эштон дрожит, и я вспоминаю, что он промок до нитки.

— Тебе надо переодеться, а то заболеешь, — шепчу я, многозначительно глядя на его футболку.

Отпустив мою руку, он тянется за спину и за воротник стягивает футболку через голову. Швырнув ее в угол, он снова берет меня за руку. И я оказываюсь лицом к лицу с грудью, образ которой уже несколько недель не могу вытеснить из мыслей. Грудью, при виде которой сбивается дыхание. Грудью, так нагло пялиться на которую в трезвом виде мне пока не доводилось. А теперь я пялюсь. Как олененок, ослепленный фарами, не могу отвернуться и изучаю все бугорки и изгибы.

— Что это значит? — спрашиваю я, подбородком показывая на чернильный символ на груди в районе сердца.

Эштон молчит. Полностью избегает ответа на вопрос, проводя большим пальцем по моей нижней губе.

— У тебя тут слюни, — бормочет он, а потом снова сосредотачивается на царапине на моей ладони. Лицо же мое пылает и без его внимательного взгляда.

— Все не так плохо, как кажется, — слышу я свое бормотание, когда он переворачивает мою ладонь над раковиной. Взгляд цепляется на кожаный браслет на его запястье. Такое ощущение, будто он его не снимает. Никогда. Я стучу по нему свободной рукой и спрашиваю:

— Зачем он тебе?

— Какая ты сегодня любопытная, Айриш. — Судя по тому, как сжимаются его челюсти, я понимаю, что это еще один скрытый за семью печатями ответ.

Рейган была права. Он не обсуждает ничего личного. Вздохнув, я наблюдаю, как он откручивает крышку с антисептика и держит мою руку вытянутой.

— Да она даже не… — Я собиралась произнести слово «болит». Но вместо этого с языка срывается такая брань,

что моряк с пожизненным стажем бы мной загордился. — Какого хера ты творишь? Черт! Его так не льют, козлина ты дурная! Блядь! — Меня охватывает боль, а царапину мучительно жжет.

Эштон даже ухом не повел. Он поворачивает мою ладонь туда и обратно, рассматривая ее поближе.

— На вид все чисто.

— Конечно, чисто, ты только что все отбелил к чертям собачьим!

— Расслабься. Сейчас перестанет жечь. Пока мы подождем, чтобы боль стихла, отвлекись и поразглядывай меня. Ты же так во все это и впуталась… — На секунду его веселый взгляд сталкивается с моим и возвращается к ладони. — Неплохое сочетание, кстати. «Козлина дурная»? Серьезно?

— Я говорила это в самом лучшем смысле слова, — ворчу я, но совсем скоро уже борюсь с собственными губами, которые так и норовят изогнуться в улыбке. Думаю, это и правда забавно. Или будет, когда я смогу ходить…Полная решимости не поддаться искушению, я обвожу взглядом маленькую ванную, рассматривая плитку за стеклянными створками душа, успокаивающе белые стены, белые пушистые полотенца…

А потом снова возвращаюсь к телу Эштона, потому что, посмотрим правде в глаза, оно намного более притягательно, чем плитка и полотенца. Да и что угодно, если уж на то пошло. Я изучаю черную индейскую птицу на внутренней стороне его запястья. Она большая — добрые пять дюймов в длину, украшенная замысловатыми деталями. Настолько замысловатыми, что практически скрывает находящийся под ней рубец.

Шрам.

Я открываю рот, чтобы спросить, но захлопываю. Взглянув на порядочного размера китайские иероглифы на его плече, я вижу еще один умело скрытый рубец. Еще один шрам.

Сглотнув комок, подкативший в горлу, я думаю о том дне, когда домой заявилась моя сестра с огромной татуировкой в виде пяти воронов, сделанной на бедре. Под ней скрывается один из самых уродливых шрамов, оставшихся с той ночи. Пять птиц — по птице на человека, погибшего в машине в ту ночь. В том числе, и птица для нее. В то время я не понимала смысла. Она сказала мне лишь два года назад.

С тяжелым вздохом я снова перевожу взгляд на символ на его груди и изучаю его более пристально.

И вижу еще один умело скрытый шрам.

— Что случилось? — спрашивает Эштон, разворачивая бинт. — Ты побледнела.

— Что… — Замолкаю, прежде чем успеваю спросить о случившемся. Все равно не получу ответа. Я отвожу глаза к своей ладони и думаю. Может, это ничего и не значит. Скорее всего, ничего не значит. Люди постоянно набивают татуировки, чтобы скрыть шрамы…

Но все мое нутро кричит: это не ничего.

Наблюдаю, как Эштон накладывает бинт на рану. Больше она не жжет, но я не уверена, что послужило тому причиной: время или тот факт, что моя голова усиленно работает, выкручивая и переворачивая кусочки мозаики в попытках сложить их воедино. Но слишком многого я не понимаю. Простых вещей, таких, как кожаный браслет…