Одна отвергнутая ночь
Шрифт:
Поезд замедляется, и мы останавливаемся, двери открываются, но взглянув украдкой, не разрывая наш всепоглощающий поцелуй, я вижу, что никто не выходит, и на платформе никого нет Мне позволено его целовать. Эта мысль и звук закрывающихся дверей вырывают меня из непонятного мира Миллера Харта и толкают обратно в пространство, где все… невозможно. Он был в Мадриде. Был с клиентами, будучи со мной.
Я выскальзываю из его рук и через крошечное пространство между почти закрывшимися дверьми оказываюсь на платформе, прежде чем даже могу осознать
Время как будто замедлилось. Я застыла и беспомощно перебираю в голове каждую причину того, почему должна оставаться на безопасном от Миллера расстоянии, а кончики пальцев сами тянутся к губам: все еще чувствую на них его вкус. Чувствую его тело, прижимающееся ко мне, и ожоги на коже, оставленные его взглядом. Он пробрался глубоко под кожу, и я боюсь, нет способа его оттуда вытравить.
***
Входная дверь распахивается прежде, чем я могу пройти половину дорожки к дому, Нан в ночной рубашке застыла на пороге и смотрит на меня.
— Оливия! Боже мой! — она сбегает вниз по ступенькам, берет меня под локоть и ведет в дом. — О Боже, что случилось? Господи!
— Все хорошо, — бормочу я, усталость берет верх, так что я просто не в силах выдать что-то внятное. И все же я должна, потому что Нан выглядит по-настоящему напуганной. Обычно прибранные волосы находятся в беспорядке, лицо кажется старее. Ее необходимо успокоить.
— Я приготовлю чай, — она подталкивает меня к кухне, но я застываю на пороге от ощущения того, как волосы на затылке встают дыбом.
— Где он? — спрашиваю, немного сдвигаясь вперед, когда бабушка врезается мне в спину.
Она не отвечает, вместо этого обнимает меня и ведет в кухню.
— Проходи, я приготовлю чай, — повторяет она в попытке избежать ответа на мой вопрос.
— Нан, где? — спрашиваю, останавливая ее от попытки протолкнуть меня вперед.
— Оливия, он сошел с ума, — она обнимает меня крепко, пока я не захожу в кухню, и в поле зрения не появляется он. Миллер сидит за столом, взлохмаченный и по-настоящему взбешенный. И все же его очевидное недовольство и раздражение, прожигающие меня, не останавливают от желания повторить тот наш поцелуй в поезде.
Абсолютно разбитый.
Он медленно поднимается, стреляя в меня предостерегающим взглядом. Это невозможно игнорировать. Он беспринципно использует пожилую женщину, как средство достижения собственной цели. Она, очевидно, в ужасе от того, что наши отношения умерли и, как следствие, умирает и мое сердце. Хочу заорать ему в лицо в отчаянной попытке выказать свою ярость от его бесчестной тактики, но прежде чем я могу собраться с силами, острая боль прокалывает висок,
— Иисусе, Оливия, — меньше чем за секунду он оказывается передо мной, гладит мое лицо, осыпает поцелуями и шепчет какие-то бессвязные слова, в основном тихо матерясь.
Я слишком устала, чтобы отталкивать его, так что я просто жду, пока он не заканчивает меня успокаивать и не отстраняется. Прожигаю его холодным взглядом.
— Ба, проводи, пожалуйста, Миллера до двери.
— Оливия, — упрекает она меня осторожно, — Миллер ужасно беспокоился. Я ведь говорила, тебе нужно купить новый телефон.
— Не надо, потому что я не хочу с ним говорить, — мой голос, определенно, такой же холодный, как и мой взгляд. — Нан, ты забыла, на что были похожи последние несколько недель? — поверить не могу, что меня снова вот так провели. У него нет никаких моральных принципов.
— Конечно, но Миллер все объяснил. Ему очень жаль, он сказал, что произошло недопонимание, — она поспешно достает из шкафчика три кружки и заваривает чай, как будто это меня успокоит. Или как будто хороший английский чай сможет все исправить.
— Недопонимание? — спрашиваю, смотрю на него и вижу его обычный, ничего не выражающий взгляд. Смешно, но после сегодняшней встречи с его взглядом маньяка этот успокаивает. Он мне близок, что, я полагаю, плохо. — Скажи мне. Что из всего я не так поняла?
Миллер делает шаг ко мне, но я тут же отступаю.
— Ливи, — он раздраженно проводит рукой по темным волосам и пытается расправить свой костюм. — Мы можем поговорить? — делает попытку, поигрывая желваками.
— Да ладно тебе, Ливи. Будь благоразумной, — восклицает Нан. — Дай ему шанс объясниться.
Позволяю смешку сорваться с губ, от которого бабушка хмурится, а Миллер сильно стискивает челюсть.
— Никогда, — я разворачиваюсь, оставляя на кухне две отчаявшиеся души. Хотя никто из них не сломан больше меня. Я распадаюсь на мелкие кусочки.
Голова гудит, когда я поднимаюсь по лестнице. Слишком много всего нужно осознать. Никогда не чувствовала себя более запутавшейся и беспомощной, или злой и раздраженной.
— Ливи, — его голос останавливает меня на полпути, и я собираюсь с силами, они нужны мне, чтобы посмотреть в лицо врагу моего сердца. Взгляд стеклянный, плечи заметно ссутулены, только аура самоуверенности до сих пор его окружает. — Ты недооценила мою решимость исправить нас.
— Нас нельзя исправить.
— Ошибаешься.
Хватаюсь за перила для поддержки. Его односложное заключение сочится решимостью и уверенностью.
— Я уже сказала, я не могу тебе помочь. И не могу позволить тебе сломать меня так, чтобы я не смогла пережить это… — голос к концу моего заявления ломается. Злюсь на себя за то, что не могу закончить так же храбро, как начала. Я уже сломлена. Не разбита, сломлена. Разбитое можно склеить. Сломленное нет. Сломлена безнадежно. — Доброй ночи.