Одна тень на двоих
Шрифт:
— Что передать? — спросила Ира.
— Ничего. — И трубку положили.
Потом, вспоминая этот разговор, она никак не могла понять, кто это звонил. Голос был знакомый, а вот чей он, Ира так и не вспомнила.
На улице опять шел чертов снег, от которого Данилов не знал, куда деваться.
Он остановил первую попавшуюся машину и попросил отвезти его в Воротниковский переулок, а там долго грел и откапывал «Ниву», которую должен был доставить Марте.
Он не знал, что скажет ей, когда увидит. Марта уже поджидала его
— Ты что такой ужасный? — спросила она, когда он притормозил рядом и выбрался наружу. — Опять что-то стряслось?
— Стряслось, — произнес Данилов, не глядя на нее. — Почему ты мне не сказала, что это мой ребенок?
Галки кричали в верхушках голых деревьев, собирались спать. Небо темнело на глазах. Мимо прошла женщина с мальчишкой, снег скрипел под их ногами, как на деревенской улице.
— Откуда ты узнал? — буднично спросила Марта.
Данилов пожал плечами.
— Позвонили из женской консультации, или как там она называется. Ты забыла у меня телефон.
— Да, — сказала Марта.
— Ты… собиралась мне сказать? — спросил Данилов, как будто это имело значение.
— Не знаю, — ответила Марта и отвернулась, пряча нос в воротник шубы.
Они еще постояли молча. Галки все кричали, не могли устроиться.
— Возьми. — Данилов сунул ей в руку телефон. Она взяла.
— Андрей.
— Я не хочу тебя видеть, — сказал он сквозь зубы, — ясно?
Она кивнула, и он пошел по тротуару. Снег скрипел под ногами и летел в лицо. Он отошел довольно далеко, а потом не выдержал и оглянулся.
На тротуаре было пусто, Марта ушла. Совсем замерзла, наверное.
К девяти часам вечера Данилов понял, что битву с самим собой он проиграл.
Когда он учился в школе, газеты много писали про всякие битвы. Каждый год была «битва за урожай». Эту битву неизменно проигрывали. Еще была «битва двух систем», и она тоже окончилась бесславно. Вот и он столь же бесславно проиграл свою битву.
Он забыл на работе портфель с блокнотом, в котором были «вещественные доказательства и подозреваемые», и злился на себя за это. Впрочем, напрасно он злился. Все равно он не мог ни о чем думать, только о том, что это его ребенок.
Что он станет с ним делать? Как он станет его растить?
Он не хотел иметь никаких детей. С женой он сразу договорился, что с ребенком они… подождут. Жена согласилась легко — ей тоже не нужен был ребенок.
А теперь поздно, теперь он уже есть, есть, и изменить ничего нельзя, и Марта даже не собиралась говорить ему о ребенке, как будто Данилов какой-нибудь совсем пропащий или и вправду сумасшедший, от которого нужно скрывать ребенка.
В квартире было тихо, так тихо, что Данилов время от времени включал телевизор, чтобы убедиться, что еще не оглох. Телевизор взрывался автоматной очередью, или заходился душераздирающим пением, или высказывался сочным и значительным голосом, и, Данилов его выключал.
Не приедет сегодня, и завтра не приедет, и, может быть, вообще не приедет. Раньше он тоже думал об этом, и ему становилось тошно, но раньше в этом был виноват Петрысик — с его салом, брутальной внешностью и слезливым пением, — а теперь Данилов был виноват сам. Один.
Он думал и курил, курил и думал, а потом курить уже стало невмоготу.
Хорошо бы, если б можно было так же — раз, и перестать думать и вытряхнуть все старые тревожные мысли, как он вытряхнул переполненную пепельницу.
Марта врала ему, и он не хочет ее видеть. Все так. Все так.
На широком пледе, покрывающем диван, были светлые и темные квадраты.
Темных было сто тридцать три, а светлых сто тридцать четыре. Он подсчитал.
Может, он все-таки свихнулся?
Телефон не звонил, потому что Данилов разбил его об стену, а новый не купил, хотя и собирался. Ребенок уже есть.
Он сидит внутри у Марты, скрюченный, маленький, Данилову казалось почему-то, что он непременно похож на мышонка. Голого страшного мышонка со сморщенным мышиным животом и лысым мягким черепом. Наверное, у него мягкие уши и крохотные, только прорисовавшиеся пальчики.
Марта не собиралась рассказывать ему о мышонке, как будто заранее знала, что он его не захочет.
Все так. Все так.
Он был абсолютно свободен, так же, как сегодня утром, когда еще ничего не знал. Он освободил себя, когда сказал Марте, что не хочет ее видеть. Она гордая, и храбрая, и очень решительная, и просить ни о чем не станет. И навязывать ему мышонка тоже не станет, это уж точно. Можно жить дальше так, как он жил до этого, но от одной мысли о том, что он будет жить, как жил, Данилова тянуло немедленно удавиться.
Марта так говорила. Она раскладывала перед собой многочисленные справочники, включала компьютер, смотрела с тоской и спрашивала Данилова: «Нешто удавиться?»
Выпить бы водки, но всю водку он выпил, когда нашел на своей постели окровавленную рубаху.
Когда зазвонил мобильный телефон, он так обрадовался, что не сразу ответил. Нужно было сначала несколько секунд подышать.
Конечно, это была не Марта.
— Андрюшик, — позвала Знаменская интимным басом, — как вы там, мой мальчик? Что-то давненько я не руководила строительством моего дома. Сегодня в Думе я купила прелестный журнальчик. Называется «Ваш балкон». Вы знаете, оказывается, на балконе вовсе не обязательно сушить фиолетовые одесские подштанники, а можно устроить прелестный дортуар!
— Что устроить? — переспросил Данилов, продираясь к ее басу сквозь ломоту в голове.
— Андрюшик, что с вами?
— Мне плохо, — неожиданно для себя сказал Данилов, — я… болен.
— Ни черта вы не больны! — вдруг резко сказала Знаменская. — Это вы мамочку, что ли, наслушались вашу? Она все скулила, что вы больны! Что за бред! Молодой мужик, какие, на х…, болезни!
— У меня проблемы, — пояснил Данилов. Ему показалось, что рык Знаменской как-то утихомирил его голову. — Серьезные.