Одна жизнь — два мира
Шрифт:
Я знакомлюсь, называю свое имя, спрашиваю ее. Зовут ее Айда. Внутри шумно, женщины развязно громко разговаривают, хохочут, разгуливают по палате: «Hello everybody» («Привет!»).
Но самое ужасное — это раздающийся со всех сторон надрывный, харкающий, чахоточный кашель, как будто выворачивающий все внутренности кашляющего и плюющего. Мне от этого кашля жутко, хочется закрыть уши, чтобы не слышать этот ужасный кашель.
Гул самолетов, грохот поездов, даже невыносимый грохот тяжелых дробилок на наших обогатительных предприятиях мне кажутся теперь симфонией. Здоровый шум, грохот, музыка, свидетельствующая о здоровой
10 часов — моя первая ночь в госпитале. Правый висок невыносимо болит не то от боли, не то от усталости, мысли в голове тяжелые, хочется скорее заснуть, жду, когда все притихнут. Чувствую, что на тишину здесь можно претендовать только от 12 до 6 утра. А как я мечтала о тишине, именно о тишине, когда можно лежать и думать.
Страшное утро, наверное, трудно мне будет его забыть. Я проснулась в 4 часа, голова болела, как раскаленная. Спать уже не было сил. Я лежала и с отчаянным отвращением слушала кашель, отхаркивание и вообще все звуки, которые способны издавать только больные. Такой дикий кашель, я даже не представляла ничего подобного. Кхе, кхе, кха, кха… Без конца. От этих звуков я чувствовала, что у меня что-то подкатывается к горлу, хотелось сразу откашляться за всех. Часам к шести меня уже тошнило от спертого воздуха и непрерывного кашля со всех сторон. Единственное место, где в это утро было спокойно, с чистым воздухом, это туалет. Приняв душ, я села на стул у открытого окна и не хотела возвращаться в палату.
Господи, я почувствовала себя такой счастливой, когда подошла сестра и сообщила мне, что звонила женщина, у которой мои дети, просила передать, что у них все в порядке, дети передают мне привет. Спасибо вам, мои милые, родные крошки. Я знаю, что Хайда прекрасный человек, но она же не может быть с детьми постоянно.
Я смотрю на все с каким-то отвращением и боюсь прикоснуться к чему-нибудь. Как я буду при моей брезгливости? Неужели привыкну, ведь для меня это просто пытка. Я мою, мою и еще раз мою руки, и стоит случайно прикоснуться к чему-нибудь, как я снова хватаюсь за мыло и снова мою.
Подали завтрак: одно яйцо, тост с маслом, молоко, сок и кашу, один вид которой отбил у меня аппетит. Стараюсь заглушить звуки кашля вокруг меня, чтобы хоть что-нибудь проглотить, иначе вырвет.
После завтрака меня отправили на рентген. В два часа обед: ужасный суп, сухая печенка, ложка пюре и ложка горошка без масла. Из обеда я ни к чему не прикоснулась.
Потихоньку появились какие-то женщины: из Германии, Югославии, Чехословакии, Латвии, чуть-чуть говорящие по-русски.
Самое ужасное, это когда подходят ко мне и говорят: «Я здесь недолго, только 7 месяцев». «А я только 4» — подхватывает другая. «Только», одно это «только», мысль о такой перспективе приводит меня в отчаяние. Да, но ведь здесь лежат и по два, и по три года.
Милые мои детки, что же будет с вами, как вы сумеете управиться одни, как вы одни пойдете в школу, кто вас проводит? Кто вас встретит, кто уберет, кто накормит? Одни вернутся из школы, будут ждать отца. Кто за ними присмотрит, как они оденутся, не простудятся ли, а не дай бог, заболеют… Я целый день избегала этой мысли, но уже не могу, чувствую, как что-то все сильнее и сильнее давит меня.
Лучше не надо, из-за слез я уже ничего не вижу. Хочется сбежать, а куда? О, если бы я могла. Сегодня только день, а мне кажется,
Ко всем прелестям рано утром появились рабочие, начали колотить, отбивать штукатурку вокруг окон, пылища, грохот, хоть святых выноси. Начали просыпаться больные этого огромного многолюдного корпуса, и палата огласилась душераздирающим кашлем. Над ухом клокочет кашель соседки. Проснулась Айда.
Я лежала и с ужасом и содроганием думала: что же я буду делать, куда уйдешь отсюда? А у нее льется и льется, как фонтан, из горла мокрота. С тяжелым брезгливым чувством закрываю уши, глаза, знаю, что это неприлично, ведь я тоже больная, но мое чувство брезгливости и комок рвоты, подступающий к горлу, заглушают все. Не пойму, зачем они укладывают в одно отделение с такими больными тех, кто хотя бы внешне выглядит здоровым.
До обеда я старалась как можно меньше находиться в палате, хотя ходить не разрешают, надо лежать.
После обеда вызвали к врачу. Огромная светлая комната, сквозь опущенные шторы просвечивают яркие лучи солнца, высоченная пальма с красивыми ажурными листьями, на столе ваза с яркими осенними цветами, диван, столики, кресла. Так уютно, если бы не огромная доска, на которой висят рентгеновские снимки — ребра, позвоночники и темные кисти легких между белой решетки ребер. На темном фоне легких белые пятна, это и есть очаги злополучного туберкулеза.
В кресле сидит женщина, которой врач сообщил, что ей назначена операция.
— Вы уверены, что это единственный выход? — спрашивает она с горькой надеждой.
— Да, надо удалить вот этот очаг, — и он провел круг карандашом по левому легкому.
Обычные вопросы к сидящему за столом, очень симпатичному доктору среднего роста, которого легко можно принять за грека, турка, еврея и, вообще, человека любой восточной национальности. Белоснежная рубашка, пестрый, но не кричащий галстук и исключительно милая улыбка. Подошла моя очередь.
— Как зовут? Коротко.
— Нина.
После осмотра он заявил:
— Надо лежать в постели. Строго постельный режим.
— Но могу я хотя бы слегка ходить? — со слабой надеждой спрашиваю.
— Посмотрите на легкие, вы видите правое, вот здесь, — очертил посередине белый кружок, — это ТБ. Левое поражено все.
Коротко, но убийственно ясно. Значит, не ошибка, на которую я где-то подсознательно так надеялась, что, может быть, и не туберкулез.
Ну а если есть, ловила я себя на мысли, может быть, уж лучше умереть. Но в этой солнечной, ясной комнате с тропическими растениями так болезненно ощущаешь желание жить. Неужели за всю свою жизнь не сумею пожить в такой огромной, светлой, солнечной комнате? Таким покоем веяло от этой обстановки. И, наверное, я была бы здорова. Мысли летели как птицы, а глаза были устремлены на эти предательские белые пятна. Врач замечает мой взгляд и, углубившись, что-то пишет. Нажал звонок, вызвал сестру.