Одна жизнь — два мира
Шрифт:
Боже мой, трудно даже представить, как дети будут одни хозяйничать. Лялечку учительница рекомендовала в Мюзик-анд-Арт-хай-скул. Она рада.
На следующей неделе Кирилл приехал один, Хайда взяла детей к себе.
— Хайда очень хороший человек, — сообщил он, — но глупая… Страшно возмущена Полом (это один из ее бывших мужей), она часто говорит:
— Я сегодня обедала со второй женой моего третьего мужа. — Злится на него, не звонит, не заходит, не хочет быть даже другом.
— Нехороший он, лучше бы он умер, чем думать, что он с другой, — заявила она.
— А я, несмотря на то что очень
— Это «рашен романтизм», — заявила она.
— А у тебя «джерман эгоизм», — ответил я.
Получила письмо от деток. Володюшка пишет: все у нас хорошо, но я все больше и больше скучаю по тебе. Так мне хотелось в воскресенье, мама, побежать к тебе, обнять и расцеловать.
Лялечка, писала о своих «траблс» (треволнениях). Мои милые, дорогие детки, сколько же еще продлится эта пытка?
Еврейский вопрос
Вечером зашла Алла, медсестра, красивая девушка с золотистыми волосами и огромными голубыми глазами, говорит по-польски и чуть-чуть по-русски. Ко мне у нее особая симпатия. Она всего 5 месяцев как приехала из Европы и очень горько жалуется на все и вся. Родители ее погибли в концлагере.
— А я, — говорит она, — скрывала, что я еврейка. Говорила, что я полька. Зачем я должна была говорить, что я еврейка, если у меня была возможность спастись? — заплакала. — Почему они, (то есть американские евреи) к нам, приехавшим из Европы, так плохо относятся? — спрашивает она меня.
Большинство больных — это ДИ-ПИ. Те, кто пережил ужасы лагерной жизни, многие из них чудом уцелели в немецких лагерях.
Привезли их сюда родственники или «Юнайтед-Джуиш-Аппил». У большинства из них мужья и родные погибли в лагерях. Вспоминают о пережитом с ужасом, и почти все они были освобождены из концлагерей Красной Армией. Никто из них никогда не был в России, но с интересом расспрашивают меня о порядках там.
Одна из них сказала:
— Меня Гитлер научил свободу любить, я не хочу никакого насилия, хочу просто для себя пожить.
Но странно, что все прибывшие из Европы не находили общий язык с американскими еврейками и после каждой стычки, происходившей между ними в туалете, бежали ко мне со слезами жаловаться на злых, бессердечных американских евреек. Меня удивляет и поражает невероятный антагонизм между евреями, прибывшими из Европы, и местными. Не могу понять, разве можно так относиться к тем, кто приехал из Европы?
Странно, но ловлю себя на мысли, что национальный вопрос никогда меня не интересовал. Да и никто почти никогда и не спрашивал меня об этом. Здесь отдельные еврейские кварталы, отдельные еврейские больницы, еврейская пища. Ведь это почти такое же гетто, только созданное самими евреями. И только сейчас я поняла, насколько мне было чуждо чувство национальной розни, и вот сейчас, здесь я ощутила, какая это жуткая вещь, и то же самое, по-видимому, происходит в мужской половине этого санатория.
Тенор Большого театра
В воскресенье приехал Кирилл с Мирой Гинзбург, она мне очень понравилась. Рассказывала, что была на концерте Ивана Жадана — тенора московского
— Все просто бесновались, так всем понравился его голос и особенно манера петь.
— Я тоже любила его голос. Немного слабее, немного слащавее, чем у Лемешева и у Козловского, но ангельская манера петь, заламывая рученьки. А ведь главное — это то, что здесь он никогда не будет тем, кем он был в России, в Москве.
— Да, конечно, он здесь у кого-то работает садовником, — сказала грустно Мира. — Что здесь делать таким людям, оторвавшимся от родной почвы?
Кирилл рассказал, что видел Макса Истмана и Лену на его лекции. Макс все больше и больше становится махровым антикоммунистом, сообщил он.
— Передавали тебе большой привет и снова приглашали тебя к себе.
Я спросила у Кирилла:
— Есть ли у тебя деньги хоть на хлеб и молоко детям?
Он ответил уклончиво:
— Есть.
И мне стало так жалко Кирилла, он выглядит просто измученным.
Канун Рождества
Сегодня как-то все притихли. По палатам прошел слух, что кто-то на втором этаже сошел с ума и его отправили в дом для умалишенных. И это случается довольно часто, сказали мне.
Время идет так тяжело и нудно, что нет ничего удивительного в том, что люди с ума сходят. Как бы хотелось перестать думать.
Наступила предрождественская, предпраздничная американская суматоха. Шлют подарки, посылают открытки с кровати на кровать. Благодарят друг друга через перегородки:
— Это замечательно, это очень мило.
И опять:
— Мне жарко, мне холодно, я замерзаю…
Поставили в углу елку. Кое-кто запротестовал, что это не еврейская, а христианская традиция, а этот санаторий еврейский. За окном появилась вереница детишек в возрасте 7–8 лет. Они спели несколько рождественских песен, крикнули на прощание «Мерри Кристмас» всем стоявшим у окна больным, помахали ручонками и так же гуськом ушли.
Я тоже получила много поздравлений и письмо от моих деток. В таком теплом, милом письме было так много тоски, что я без слез не могла его читать. «Мы устали есть в кафетериях, — пишет Лялечка. — Хайда мне сказала, что для того, чтобы приготовить обед, надо 3 часа времени. О, если бы я хоть одну треть этого имела, чтобы сходить в парк».
Мои милые, родные детки. Я так любила свою семью и всю жизнь мучилась оттого, что жизнь моих родных была такая неустроенная, вечные переезды, вечная разлука с родными. И я давала себе клятву, что все свои силы, всю свою энергию вложу в то, чтобы мои дети жили в нормальных семейных условиях. И какая страшная ирония, не только я наказана, но и мои дети должны нести этот тяжелый крест нашей жутко неустроенной жизни. И чем все это закончится, никому не известно.
То, что переживаю я сейчас, намного страшнее голода, холода и всех тех лишений, которые я пережила в детстве у себя на родине. Это была моя родина, и я чувствовала себя дома, куда бы судьба ни забросила меня. От польских пограничных лесов до тихоокеанских водных просторов я чувствовала себя дома. А здесь ни тепла, ни уюта, ничего.