Одна жизнь — два мира
Шрифт:
— Да, да, кресло. Обязательно кресло. Ходить нельзя, — говорит он.
— Скажите, доктор, это долго продлится?
— Минимум год.
— Доктор, это правда?! — губы дрожат, глаза полны слез.
— Не волнуйся, Нина, для ТБ это очень короткий срок.
Меня посадили в кресло, маленькая, почти до пояса мне доходящая сестра везет меня обратно. Я улыбаюсь, как с виселицы, встречным, но в постели, отвернувшись к стенке, я залилась слезами.
Детки, милые, хорошие мои, как же вы будете целый год, а может быть и больше, без меня?
Простите маму, мои родненькие. Тяжелая жизнь, лишения и мучительные переживания победили меня. Надо быть железной, чтобы перенести все то, с чем мы по своей наивности, доверчивости столкнулись. Мы до сих пор находимся в таком тяжелом положении, что трудно сказать, чем же все закончится.
За эту неделю уже дважды брали снимки левого легкого, так называемая «шихта», то есть делают шесть снимков подряд, чтобы определить, на какую глубину разрушено легкое.
После того как были готовы все анализы, собрался консилиум из 25 (говорят, иногда даже 40 бывает) врачей, и только этот консилиум назначает методы лечения.
Консилиум кончился. Врачи разъехались. Меня привезли в кабинет врача, там сидел знаменитый врач, которого я видела в Филадельфии, куда ездила в надежде, что, может быть, моя болезнь это ошибка. Высокий, с черными усиками, напоминавший мексиканца. Он встал, очень мило улыбнулся, как старой знакомой, и спросил:
— Нравится вам здесь?
Что я могла ответить? Думаю, что понял он меня без слов.
— Мы решили, что в вашем случае лучше всего постельный режим.
— Как долго?
— Год, — произнес он, как будто сообщил мне что-то хорошее.
— Доктор… — я не успела закончить, как он произнес:
— Для вашего случая это очень короткий срок. — Подошел, пожал мне руку: — Скоро увидимся.
Вернувшись в палату, стараюсь не плакать, но на душе так тяжело, что не плакать, а кричать хочется. Айда улыбается, смотрит на меня и просит:
— Не надо, Нина, плакать.
Юбилей Айды
За это время я уже насмотрелась и знаю, что туберкулез не такая простая болезнь. За перегородкой от меня лежит женщина, у которой 3 месяца назад удалили 3 или 4 ребра, ходит она, согнувшись вдвое. Сегодня видела ее в ванной: правое плечо и лопатка провалились куда-то внутрь, страшно смотреть.
Зашла другая больная, в истерике (разговаривает по-польски, удивительно, но я все понимаю), ей сделали уже три операции, показывает шрамы: два сзади на спине, один шрам впереди. И ранка, говорит она, была небольшая, величиной с 25 центов. Она уже готова была выписаться, и вдруг сегодня сообщили ей, что ее снова отправят на операцию.
Меня охватил ужас, я вспоминаю свои снимки, с правой стороны у меня белое пятно величиной с доллар, а с левой довольно много пятен —
Сегодня сестра-толстуха подошла к Айде, подала ей лекарство в рюмочке, поцеловала в лоб и сказала «поздравляю». Я думала, что она поздравляет ее с днем рождения.
— Сегодня мой юбилей, — сообщила Айда, обращаясь ко мне: — Вы знаете, как долго нахожусь я в этом санатории? 5 лет… Сегодня мой юбилей, — повторила она. Страшный юбилей. — Я не хотела сразу говорить вам об этом, чтобы не напугать. Я вижу, вам и без того страшно.
Потихоньку она начала рассказывать мне свою историю. В 1940 году она вышла замуж, в 1943 мужа взяли в армию, она уже чувствовала себя больной, и лечил ее очень известный пожилой врач. Лечил ее от гланд (сдирая, как она говорит, по 40 долларов за визит). Она очень похудела, весила 74 фунта. Год пролежала в больнице, где платила 14 долларов в сутки. Наконец они обратились к другому врачу, молодому, который сразу же поставил диагноз — туберкулез.
— И через три дня я уже была здесь.
В этой больнице был русский врач, о котором она говорит:
— Спас мне жизнь. Он в два часа ночи вставал, поднимался ко мне, когда я лежала под кислородной палаткой. Около 900 уколов стрептомицина сделал он мне. Русский врач умер, заболев воспалением легких. Я даже «кендел» (свечу) зажгла по нему.
Глядя на нее, только удивляешься, как можно не потерять рассудок и продолжать жить.
— Как пахнет воздух на дворе? — спрашивает у пришедшей с улицы сестры.
Сестра села к Айде на кровать и показала ей, какие носочки и кофточку она связала. Дочь ждет ребенка, и она будет бабушка.
Бедная Айда взяла в руки этот крохотный башмачок, и столько боли и горечи было в ее глазах. И когда та ушла, она, горько улыбнувшись, закрыла рукой глаза.
Глядя на ее мужество, действительно надо крепиться. Но у каждого свое горе и свои заботы. Я не могу не думать о детях, и чем больше думаю, тем более безрадостно и тяжелее становится.
Жизнь продолжается
Кирилл приехал в среду, привез мне просмотреть статью. Начало мне нравится, кое-что надо подправить. А главное, с какой он любовью и гордостью рассказал мне о переводах Ляли, и как она перевела такую серьезную статью.
— К ней обратился главный редактор того журнала, куда я пошел с ней, — сказал Кирилл, — и спросил: «Сколько вам лет, барышня?» — «тринадцать», — ответила Ляля, — «А я думал, вам уже 18. Когда закончите учебу, приходите к нам, будете работать у нас».
Я тоже была рада. Солнышко мое, как я желаю в жизни тебе только удачи, успеха и радости! Я представила себе, как они одни сели в машину. Как грустно было деткам, что мы не могли побыть вместе. Вовочка показал мне новенькую рубашечку, он в ней выглядел очень хорошо. Я рада, что Кира сумел купить ему. Он ведь мечтал о такой рубашке.