Одна жизнь — два мира
Шрифт:
— Вы ошибаетесь, — сказала я. — На вопрос журналистов для печати, принадлежит ли он к этой партии, то есть к партии меньшевиков, Дубинский ответил отрицательно. Так, по крайней мере, говорил и Вацлав Сольский (польский писатель), который писал о нем статью. Скажите, а ваш «юнион», ваш профсоюз, — это сильный «юнион»? Дубинский хороший организатор?
— Да разве этот «юнион» его заслуга? Этот юнион сделали русские. Это группа людей, приехавшая из России, это они все создали, это они организовывали «страйки» — забастовки, протесты, а что здесь было до этого, вы даже представить себе не можете. Это они заставили
Поэтому в 1932 году, во время Великой депрессии, когда пришел к власти Рузвельт, он понял ситуацию и твердо заявил хозяевам: «Если вы не пойдете на уступки рабочим и будете продолжать сопротивляться, здесь тоже произойдет революция, как в России, и вы потеряете все». Да если бы в России не произошла революция, мы бы до сих пор, так же как и раньше, продолжали париться в «свет шопс», как в бане, по 18 часов в сутки за гроши.
Выписка под расписку
Уже март, я с невероятным трудом выдержала шесть месяцев и дошла, как говорят, до точки. Если я не уйду отсюда, я уже не знала, чем это может закончиться.
Как дети? От одной этой мысли я думала, что с ума сойду. И 15 марта, в очередной раз, когда Кирилл приехал навестить меня, я заявила:
— Все, хватит, сегодня я еду с тобой домой, а дальше что будет, то будет.
Кирилл даже обрадовался такой моей неожиданной решительности. Ведь его тоже можно понять — тащиться каждую неделю почти три часа в одну сторону, три часа обратно, с детьми или без детей, оставив их одних на целый день.
Так 15 марта я выписалась из так называемого санатория «Дебора», или просто из больницы для туберкулезных больных. Дав расписку в том, что в Нью-Йорке я немедленно пойду к доктору и буду продолжать лечение. Кирилл ведет машину с трогательной осторожностью, трудно даже поверить.
Возвращение
Ушла я в госпиталь из «адской кухни», с 520-й улицы, 50 вест, а вернулась в Харлем 410 вест, 141-я улица. Новая крохотная квартирка усилиями детей и Кирилла была приведена к моему приезду в порядок.
Дети вместе с папой покрасили комнаты и где-то раздобыли какие-то койки. Но эта квартира, не в пример прежней, была гораздо удобнее. А главное, дети были со мной. Даже когда они засыпали, я заходила к ним в комнату и думала: как я буду без них, а они снова без меня и неужели мне снова надо оставить их и месяцами валяться в отвратительных госпиталях?
Кирилл приходил, обнимал меня за плечи и просил:
— Ты только не волнуйся, ложись, все будет в порядке.
— Сегодня суд, ты знаешь, так все надоело. Но если присудят, я устрою тарарам американскому правосудию. Сегодня я должен отказаться от услуг адвоката. Я только что уплатил ему 350 долларов, он прислал счет еще на 300 долларов.
Господи, адвокаты в Америке — это страшное дело, их надо бояться больше воров. Вор, рискуя жизнью, лезет за своей добычей, и его ждет в случае неудачи наказание. Адвокат на всех несчастьях делает деньги, грабит у несчастных последнюю копейку и остается уважаемым человеком. И даже если он вас по миру пустит, за это его не осудят.
Вот к этому ужасу я тоже никак не могу привыкнуть.
Позвонили, через 10 минут будет доктор. Тогда еще доктора посещали больных
— Нужно лежать, полный отдых, хорошее питание, — и ушел.
Вечером Кирилл с горькой улыбкой заявил:
— Ну что ж, полечись, поправляйся и поедем в СССР читать лекции «Способы приобретения и методы лечения туберкулеза в США».
Я рассмеялась. Действительно, было бы смешно, если бы не было все так катастрофично. Что ждет нас завтра? Если уж Кира так пошутил… А ведь я знаю, что еще месяц тому назад у него не повернулся бы язык сказать это.
Задушевные разговоры с А. Ф. Керенским
Симфонический концерт в Карнеги-холл
Помню, мы пошли с ним первый раз на какой-то концерт симфонической музыки в Карнеги-холл. Симфонический оркестр был замечательный, акустика потрясающая, а зал в то время был удивительно обшарпанный. Стены зала были не белые, а серые, позолота на орнаментах почернела, бархат из красного стал коричневым, потрепанным, бумажки, окурки валялись под ногами, в то время демократичный американский народ еще свободно курил в театре, в кинозалах, в метро и автобусах (во время концерта народ тоже курил). Люди были очень буднично одеты (шел дождь, зонты, плащи лежали у всех на коленях). И когда мы вышли, я с грустью вспоминала наши блестевшие чистотой театры и нашу празднично одетую, возбужденную публику.
— Неужели такая богатая, благополучная страна, не пережившая никаких потрясений, не в состоянии отремонтировать такой чудный зал с такой волшебной акустикой? — не выдержала я.
Нью-йоркское метро мне вообще показалось чудовищной трущобой. Оно создало у меня впечатление абсолютного пренебрежения к тем слоям населения, которые должны пользоваться этим видом транспорта. Разве можно было эту подземную трущобу сравнить с нашими московскими дворцами! И поэтому когда я какой-то своей знакомой американке показала наше метро, она мне сказала: «Да, но ведь там у вас в этом метро могут ездить только избранные, а у нас все». И как бы мы наше московское метро ни ругали в свое время, что оно построено с излишней роскошью, но ведь оно было построено не для избранной элиты, а для всех без исключения, для всех. А вот здесь, в Америке, театр — театр! — и не где-нибудь в захолустье, а прямо в центре города — это никак не укладывалось у меня в голове, такое потрясающее пренебрежение к искусству.
— А как в Москве? — спросил Александр Федорович.
— Господи, да там же театры — это дворцы, чистота, все блестит. Вы после концерта или постановки выходите оттуда как обновленный. Когда я выходила из театра, мне не хотелось садиться в трамвай. Я шла пешком, мне хотелось сохранить то возвышенное чувство, что я получила в театре, и не растерять его в трамвайной толпе.
Он повернулся ко мне и крепко поцеловал меня в щеку.
Я с удивлением посмотрела на него и сразу не смогла понять: за что? Я думаю, что ему просто было приятно услышать, кроме вечной ругани России, что-то приятное о русской культуре и о России вообще. Ведь кроме Сталина там живут еще 250 млн населения. Поэтому он мог часами слушать мои рассказы о плохих и хороших сторонах жизни там. Нам вместе никогда не было скучно.