Однажды осмелиться…

Кудесова Ирина Александровна

Алена пофыркивала в трубку, когда позвонил Вовка и сообщил, что объявился какой-то тип, работу предлагает, что-то, похоже, интересное. Ну конечно. На блюдечке — работу мечты. Так и сказала ему: «А каемочку не заметил? Голубую?» Но мало ли что. Тем более Алена зависла с Иосифом, он ей что-то потешное повествовал. Вот так всегда, на самом любопытном месте… Дверь сама захлопнулась.

10

Не то чтобы Степан больше любил Вовку, чем ее. А может, так оно и было. Вовка, ходивший у Степана скорее в приятелях, то ли не хотел, то ли просто не умел существовать в шкуре «отца». Кто такой отец? Это каменная стена. И даже если она на самом-то деле из песка мокрого, об этом

никто, ну просто никто не должен знать в семье. Но Оленька знала. И, похоже, знал Степан.

— Вов, будешь в машинки играть?

Он повторял за Оленькой, называя отца по имени.

Они были очень дружны, большой ребенок и малолетний. Верно: ведь это Вовка настоял на рождении Степана, вот и вышла домашняя камерная мафия.

Иногда Оленьке казалось — оставь она их вдвоем, отправься далеко, пообещав когда-нибудь вернуться, они не пропадут. Степан — спокойный, раздумчивый Степан и заботливый Вовка, на доме зацикленный. Степан, что так тяжело привыкает к новому, и Вовка, которому весь мир побоку. «Нет там чудес», — как-то сказал. Наверно, он в детстве, как и Степа, ел только из своей тарелки и не терпел сюрпризов: из-под съеденной каши должен появиться только ослик Иа, и никто больше. Интересно, а у Вовкиной тарелки кто был на дне нарисован?..

Однажды решила порадовать Степана, купила две — точь-в-точь такие же, как с осликом, — тарелки с Винни Пухом и Кроликом. Подсунула Кролика. Доел, посмотрел серьезно так: «Где мой Иа?» — и как-то совестно стало, непонятно отчего. С тех пор больше не экспериментировала.

Степа. Могла бы она его оставить — хоть ненадолго, — это теплое, родное? И такое непохожее на нее. В четыре года он управляется со своим детским мирком так, что ей иногда кажется — она лишняя. Она пришелица в этом маленьком серьезном мире, где не подменяют тарелки, где игрушки всегда на местах, где положено приходить вовремя, чтобы потом не извиняться перед воспитательницей, — вот ведь папа отводит в сад когда следует, а мама каждый раз опаздывает забрать, и каждый раз такой виноватый вид у мамы, и потом перед всей группой Наталья Петровна говорит, что за Степой опять позже всех пришли, и Димка после обзывается, дурачок.

Если вдруг на минуту представить себе, что она уйдет. Потому что невыносимо это, так и не ставшее близким: «АКЕТПА» за окном с безжизненной «К», зеленый отсвет на крыше, покрытой снегом, лысая квартира, полупустая, чужая. Вовка. Уйти — как-то выжить, потом Степана забрать. Жаль лишиться Алены, этих вечерних посиделок… да куда она пойдет? И Степана не отбирать же у Вовки, ведь это он хотел себе дружка маленького, ну как отнять-то?

Если можно было бы исчезнуть, а потом вернуться.

Вдруг страшно станет и захочется вернуться?

11

На Новый год Ося, конечно, приехать не мог бы при всем желании, так что это даже не обсуждалось. Билет взял на вечер первого января, а обратный — на утро четвертого. Итого три ночи и два дня. Для домашних «операция» носила название «Постпраздничная собирушка сырогонщиков»: игнорировать никак нельзя, французы будут, самые выгодные контракты подписываются всегда подшофе. А Ося ведь без театра не может: примется клясть сырных собратьев на чем свет стоит, разворчится — его еще и пожалеют дома, салатику в дорогу дадут, носки погладят. Придется ему, бедному, в ненавистном костюме тащиться — едет-то «по делу» (контракты!). Хорошо, если джинсы под шумок сунет в сумку. Сколько раз говорила — захвати из дома что-нибудь, что оставить не жалко. Привезет, а потом опять в сумку пихает. С Ольгой Эгидиюсовной шутки плохи: богата она на подозрения.

И вот когда уже билет «к сырогонщикам» был куплен и ждал своего часа, Алене позвонила Нина и тоном, возражений не терпящим, заявила, что Новый год «в семействе твоей матери» встречать не собирается, а поедет в Москву, к внучке. (Внучкой звалась Юлька; Нина утверждала, что при слове «правнучка» из нее высыпается пригоршня песка.) Алена попыталась отговориться, что идет к подруге новогодничать,

а потом они вообще поскачут в клуб, не дома же сидеть. «А Юлька?» — удивилась Нина. И, не дождавшись ответа, сообщила, что приедет все равно, как раз внучку покараулит, «вообще тут все надоело, я тебя давно не видела, мать твоя совсем сбрендила, поживу у тебя недельку, ничего, потерпит твой дружок». А потом связь прервалась, и, сколько Алена ни набирала, было занято. Потом она закрутилась с Юлькой, когда же спохватилась, было поздно: Нина ложилась спать — кому сказать — в десять вечера, исходя из идеи «ранний сон — морщины вон». В смысле, «вон отсюда». Поднималась же она тогда, когда все нормальные люди еще сны смотрели и если что и работало, так только железнодорожные кассы.

«Дружок», Ниной упомянутый, был отцом Алениной дочери, которого никто никогда не видел. Нина жаждала познакомиться «с этим мерзавцем, заделавшим Аленке лялю» и не пожелавшим брачеваться. Нина прекрасно понимала, почему Алена прячет от нее таинственного незнакомца. Она, Нина, в выражениях стесняться не стала бы, ишь, выискался умник. Они, москвичи, думают, им все можно. Приехал в Нижний, где-то они с Аленкой снюхались, шуры-муры, нате вам, дитя. Прохвост женат, понятно. Перевез Аленку в Москву, к себе под бок — квартиру даже приобрел ей, откупился как бы. Видно, куры не клюют. Хотя резон у него был: теперь катается к ней, когда пожелает. Нина еще раз изучила чудом доставшийся билет, с брони: отправление 31 декабря в 6.20, прибытие на Курский вокзал Москвы — в 11.00. То, что надо. А прохвост недельку потерпит, не развалится. А то и увидеть его удастся.

12

Удивительные вещи случаются иногда. Вот когда ты уже на гребне отвращения — к себе, ко всему, — выплывает из пучины золотая рыбешка, разевает беззубый роток и шамкает: «Пошалте на пшашник шишни». И «праздник жизни» этот оказывается самым что ни на есть настоящим — с песнями и плясками, лентами развевающимися, пестрыми конфетти, мельканием ярких одежд. И такая благодарность к рыбешке переполняет… идешь по улице, бормочешь: «Спасибо тебе, только не отбирай, а?»

Господин с приятным голосом отрапортовался Шлыковым Николаем Сергеевичем, сказал, что ищет корректора для нового издания, что звонит по рекомендации, что платить будут, и неплохо, что на работе «от и до» высиживать не надо, поинтересовался, есть ли дарование к написанию текстов, желательно с изюмом, спросил, может ли она быстро уволиться с нынешней службы («„Дом и офис“? Да-а, сочувствую»), и — поскольку обоих все устраивало — назначил встречу ровно через неделю, на второе января.

Дельный совет — что надеть на собеседование — могла дать только Алена. Требовалась грандиозная примерка, но ведь Алену пойди вытащи. Она за пять месяцев знакомства лишь раз зашла в гости, в самом начале — пробежалась по комнатам, в окошко поглядела на аптечную крышу с рябью луж под ветром (только плечами пожала), выдала заключение: «Просторно» — и с тех пор больше не появлялась. Была она немного странной все-таки, никогда не звонила сама, с Иосифом своим не знакомила, вопросы задавала такие, что с табуретки слетишь. На днях спросила ни с того ни с сего: «А тебе хотелось бы сестру?» — и когда Оленька кивнула, хмыкнула: «А если бы ее дома любили, а тебя нет?» Оленька брякнула первое попавшееся: «Но она ж не виновата была б». И тут Алена, непробиваемая Алена ощетинилась: «А кто виноват? Тетя из Тольятти?»

Разве наша вина, что нас любят больше, чем другого? О чем она? Говорят же, что два ребенка в семье — испытание прежде всего для ребятишек. Маленький Отелло готов паука живьем съесть, лишь бы ему все внимание досталось. И Оленька об Алениной сестре спросила в который раз, и в который раз — никакого ответа, тишина в эфире, вот Алена всегда так: заведет разговор, выспросит, что хотела, и — привет. Ладно, у каждой свои скелеты, и она, Оля, тоже помалкивать умеет.

Но речь сейчас не об Алениной скрытности, а об Оленькиной примерке. Приход Алены на Новый год был удивительно кстати.