Однажды осмелиться…
Шрифт:
— А Нина не услышит?
Нину можно отправить посмотреть, не раскрылась ли Юлька. А тем временем все объяснить Ольке. Только вот как сказать? «Не пугайся»?
Картонную коробку с клеткой для свина Алена занесла в лифт:
— Ты поезжай, я по лестнице спущусь. Мало ли, Нина еще выглянет.
— Как хочешь. Эх, прокачусь с ветерком!
Свин, конечно, тоже поехал к Ольке.
Такие они смешные были оба: Ося со здоровущей клеткой и поросеныш — круглые черные глазищи, салют усов, безвольная миниатюрная лапка, которой Ося помахал на прощание.
24
Нина ждала целую вечность.
Нина взяла зубную щетку, прихватила одежку — во что переодеться наутро — и выпорхнула из квартиры, осторожно прикрыв дверь, чтобы не защелкнулась.
Вызвала лифт и подумала, что от «Оливье», наверно, надо воздержаться, ночь на дворе. И еще — что Аленкин осеменитель будет тут два дня околачиваться, хорошо бы на него хоть глазком взглянуть.
Лифт, шедший сверху, остановился и раскрыл двери. В лифте стоял профессор Кочур.
25
Первое, о чем подумала Нина: «Только не это. Не накрашена, не причесана, не одета». И глупо спросила:
— Вы вниз?
Как будто она была не она, просто какая-то тетка.
Возникла короткая пауза, и Нина поймала еще одну мысль: «А что он тут делает?» Следом в голове пронеслось: «Почему с коробкой?»
Первое, что сказал себе Иосиф, глядя на Нину в тренировочных штанах: «Доездился». Узнал он ее исключительно потому, что на стене было выведено «Этаж 21», а чучело чем-то напоминало Аленину бабуленцию. Больше всего Иосифа поразила категорическая надпись у чучелы поперек груди: «Я поддерживаю однополые браки».
— Вниз? — задумчиво повторил Иосиф.
— Или вверх? — отозвалось, с надеждой.
Хотел сказать «вбок», но сдержался.
— Я вам уступлю, — и Иосиф подхватил коробку, чемоданчик, тросточку, чуть не уронил шапку со свином и боком вытиснулся из лифта.
— Ну что вы, не стоило… — чучело юркнуло в лифт и на прощание вяло плеснуло пальцами.
— Дождусь следующего! — сообщил Иосиф, и это было последним, что он сказал в этой жизни Нине.
Потом он повернулся лицом к двери черной лестницы, откуда должна была появиться Алена. Его разбирал смех — в точности как тот, что напал на них с Олежеком Ванзаевым, когда они в пятом классе подложили учительнице на стул жабу, привезенную с дачи в трехлитровой банке.
26
Главный редактор Шлыков приказал явиться в четыре. Когда Оленька вышла на «Смоленке», уже начало темнеть, зажигались фонари; она потопала прочь от городского шума в послепраздничные переулки: безлюдные, укутанные снегом. Одно из окон на первом этаже было ярко освещено, форточка приоткрыта. Нечесаная женщина и тощий мужик в майке вяло перебранивались. Оленька подумала, что ужасно хочет эту работу, но не знает, как сделать так, чтобы все-таки взяли. Этот Шлыков был настроен положительно, звонил по рекомендации, чего еще надо. Если спросит — может ли она оставаться позже шести, надо говорить «да», на все соглашаться, как-нибудь выкрутиться со Степой, няню, в конце концов, нанять, не каменный же век. Главное — выбраться из болота, людей видеть. Влюбиться, черт возьми. В кого-нибудь. Только, конечно, не в Шлыкова.
27
Редакция находилась в подвале жилого дома. Вывески не наблюдалось: просто обитая дерматином дверь и к ней, под козырьком, сбегающие ступеньки с ниточкой утоптанного снега. «Значит, народу сегодня мало», — Оленька не любила знакомиться «залпом»:
Осторожно спустилась — по ниточке, дернула дверь. Та не подалась. Рядом пузатилось подобие звонка, и Оленька вжала пимпочку до упора, снова и снова. Никто не отозвался. Она опять подергала дверь, поднялась по лесенке, огляделась. Номер дома был правильный. Она подумала, что ошиблась со временем или, вернее, Шлыков ошибся, но виноват ведь всегда маленький. А она была маленькой. Всю жизнь она чувствовала себя маленькой. Не то чтобы ребенком, нет, просто мелкой сошкой. И ей так хотелось стать выше, больше, тянуться за кем-нибудь. Да за кем тут потянешься — за Вовкой, что ли? Когда-то давно ему удалось ее обдурить (нет, завлечь скорее) — все эти разговоры про съеденных в Гонконге змей, приятельство с Кинчевым (да Кинчев его под дулом пистолета не узнает), — как-то оно делало Вовку непохожим на других, необычным немножко. И ведь потянулась за ним, а потом оказалось, что все это случайности, совпадения. Новым знакомым истории рассказывались одни те же. Задела его настоящая жизнь крылышком, пух на плечо уронила да была такова. И он теперь красуется, а сам-то совсем не герой. Зато «простой хороший парень», как говорит мама, и — «чего тебе еще нужно».
Глупо было бы вернуться сейчас домой несолоно хлебавши.
Оленька набрала мобильный номер Шлыкова — никто не ответил. Сердце отяжелело, она, Оля, всегда отступала перед неудачами, а кому такие нужны, отступающие. Разве что всяким володикам, потому что у володиков амбиции на нуле.
Снова спуститься и подергать дверь.
Вот дурацкий у нее вид, хорошо, что никого вокруг.
Постоять… А чего стоять-то? Тем более что — холодно: напялила-таки юбку, не послушала Алену.
И тут осенило: в подвальных помещениях бывают окошки, недоделанные такие, с обязательной решеткой, длинные бойницы. Завернула за угол — и точно: свет пробивается, сквозь жалюзи.
Протянула руку постучать — нет, далеко стекло, надо палку какую-нибудь, да покрепче. Дальше, во дворе, ракушки-гаражики стоят, снег расчищен, и на земле возле одного гаража — ржавая железяка, тяжеленькая. Взяла ее, вернулась к окошку. Изловчилась…
— У нас дверь примерзает. Ольга?
Оглянулась, испугаться не успела:
— Да. Я звонила…
— А звонок для декорации. Пойдем, вымерзлась, наверно.
— Я боялась, что со временем ошиблась и все уже ушли…
— Да не пришли еще, скорее. Меня Егор зовут. Брось железку.
Мальчишка с силой дернул дверь, и она подалась. Приятный такой мальчишка. Шалопай. Типичный распоследний холостяк. Так и не продумала — что говорить, если Шлыков спросит, семья у нее или одна она. Не врать же; но, если тут все такие вольные птички, не впишется она в эту компанию.
Нет, она не жалела, что родила Степу, — потому что это был не кто-то, а Степа, солнышко, радость. Но что-то казалось ей безвозвратно утерянным или, вернее, уже неуловимым. Вот эта беззаботность, с которой мальчишка вошел следом за ней, скинул дубленку. Он жил, как хотел, и она внезапно почувствовала себя взрослой и чужой здесь.
28
— Нико! К тебе!
Ничего себе начальник: «Нико».
Оленька остановилась посреди уставленной столами комнаты и принялась расстегивать шубку. Эту шубку купили на рынке два года назад, стоила недорого, но смотрелась прелестно. Мех, выкрашенный в глубокий синий цвет, был нежнейшим на ощупь, и в метро, без перчаток, Оленька то и дело поглаживала его. Шубку она надевала редко — сносится такая вещь быстро, да и холодная она, до колен даже не доходит. Расстегнуть, но не снять.