Однажды в Лопушках
Шрифт:
— Ты же от меня ушла и вот… — получилось, будто он оправдывается. Какого вообще он должен перед ней оправдываться?
— Это даже хорошо, — Калина подняла длинную щепку. — Поверь, тебе стоит вернуться.
— А если не хочу?!
— А чего хочешь?
Вчера он точно знал, чего хочет, сегодня же… вздохнул и сказал:
— Поможешь машину найти? Завтра… с утра если, а то сегодня вот дрова надо… я обещал. А Олег Красноцветов слово держит. Но завтра ведь поможешь? Машину найти?
Почему-то ожидал, что Калина
— Все одно не задерживайся надолго. А то ведь и навсегда застрять можешь…
…почему-то прозвучало угрозой.
На завтрак я сварила гречки. Нет, на самом-то деле, что еще варить, если варить больше нечего? И если Оленька Верещагина нос кривила, то прочие, включая мрачноватого типа, который представился Беломиром, ели спокойно, с пониманием.
— Только не говори, что на обед тоже гречка будет! — Оленька бросила тарелку на стол, и та зазвенела, закачалась, но была остановлена крепкою рукой.
— Больше нечего.
— Найди чего! — Верещагина топнула ножкой. — В конце концов, это… это невыносимо! Беломир, скажи ей…
— Скажу, что любые трудности закаляют, — сказал Беломир, усмехнувшись. — А уж гречка — сильнее прочих.
Закаляться гречкой Оленька не желала и, громко фыркнув, исчезла в своей палатке.
— Извини, но в город получится только после обеда… сеть надо свернуть, уж больно нестабильна, — некромант смутился.
А я кивнула.
После обеда, так после обеда. Помнится, наш шеф готовил свекольное гречотто, немалой популярностью пользовалось. Вот и попробую. Потом. Позже. А пока… глаза слипались, и зевок я с трудом сдержала. Посуду и вовсе мыла, засыпая на ходу.
Стоило бы домой пойти, но тратить время на дорогу показалось глупым. Я обошла лагерь, с завистью поглядев на аккуратные палатки. Подумала даже, что можно забраться, нет, не к Оленьке, а к Важену, но не решилась. А вот огромный куст старого шиповника поднял ветки, пропуская меня в колючее нутро.
И опустил.
Повинуясь слову, зашевелилась лебеда, поползла звездчатка, укладываясь мягким пушистым ковром. И тень старой стены укрыла меня от солнца. Я бросила на землю старое покрывало.
В конце концов, в годы юные я любила дремать вот так, забравшись в кусты.
И лето на дворе.
Тепло.
Не простыну… не должна, во всяком случае. Жаль, подушки с собой не прихватила. Правда, и так сойдет. И из земли, словно отозвавшись на мысли мои, вынырнул корень, выгнулся, подставляя себя мхам, что оплели его густою сетью.
— Спасибо, — сказала я и погладила корень, чей бы он ни был.
В сон я провалилась сразу.
И сперва тот был вполне себе обыкновенен, полон разорванных картинок и ускользающих мыслей, что потянулись в сон оттуда, из мира яви. Но они исчезли и…
…у деревьев тоже есть память.
И листья зашелестели над водой пруда. Тот вовсе не походил на нынешний бочаг,
— Госпожа, выпейте, — донесся голос словно издали. И тополь зашелестел. — Госпожа, вам нужно думать о ребенке…
— Я его не хочу, — ответила госпожа. И голос её показался напрочь лишенным жизни.
— Но он есть.
— Я его не хочу.
— Не упрямьтесь, выпейте.
— Зачем?
— Это укрепляющее зелье… если не хотите думать о ребенке, подумайте о себе. Он тянет из вас силы.
Во сне я увидела и эту женщину, в темном платье, довольно просторном, но не скрывающем округлившегося живота её. И вторую, в простой одежде.
— И, если не поддерживать их, вы умрете.
— Так будет лучше.
— Для кого, госпожа?
— Для всех.
Она была красива, эта девушка. Настолько красива, что, пожалуй, могла бы составить конкуренцию Калине. Только красота не принесла ей счастья. Я это знала. Там. Во сне.
— Ненавижу, — произнесла она не слишком уверенно.
— Кого?
— Всех. И тебя тоже.
— Меня-то за что?
— Ты ему служишь… молчи. Не отвечай. Не унижай меня ложью. Он велел тебе помогать, верно?
Та, вторая, отвернулась, скрывая раздражение, что промелькнуло на лице её.
— Видишь, я не так глупа, как тебе казалось… давай свое зелье.
Женщина протянула хозяйке кубок. И та осушила его одним глотком.
— А теперь иди… Иди! — она выкрикнула это, заставив меня вздрогнуть. И та, вторая, не посмела ослушаться. Она отступила в тень, оставляя подопечную наедине с собой и темною водой.
— Ушла? Ушла… недалеко… конечно, кто позволит мне… думает, я глупая, — женщина опустилась на корточки и протянула руку. Вода пришла в волнение, по поверхности побежали темные круги. — Думает, не понимаю… все понимаю. Мне позволено думать, что я ушла… скрылась, спряталась… кто мне позволит уйти далеко? Нет, он придет… когда срок наступит, он придет.
Я увидела вдруг отражение в воде, увидела её глазами и ужаснулась тому, до чего страшна вдруг стала эта женщина.
— И я буду ждать… я найду на вас управу. На вас всех.
Она оторвала взгляд от темной поверхности и, уставившись на меня, сказала:
— А подглядывать нехорошо!
Еще и пальцем погрозила.
Вечером мы сидели на старой лавочке, которая была не чьею-то, но общею, прячась в остатках старого сада. По-за кронами яблонь виднелись развалины дома, и впервые я подумала, что этот самый дом кому-то ведь принадлежал.