Однажды в Лопушках
Шрифт:
И показным смущением.
Дрогнула ветка в руках Синюхина…
— Время позднее, — сказал Николай и для верности постучал по наручным часам. — А завтра подъем ранний…
— Снова… — притворно вздохнула Верещагина и, слегка переигрывая, вскинула руку ко лбу. — Ни минуты покоя…
— И вправду, — дядюшка глянул с укоризной. — Ты, кажется, вообще в город собирался. За продуктами.
— Собирался.
И то неудобно получилось. Обещал ведь еще когда, но сперва эта встреча с дядюшкой, после сеть,
Верещагина с её постоянно заваливающимся контуром, который и студент-первокурсник построил бы, а она только ресничками хлопала и руки заламывала, всем видом показывая, что совершенно не понимает сути проблемы…
В общем, неудобно, да.
— Вот и езжай, а мы тут…
— Выходной устроим, — произнес Важен, выступая из темноты. И пусть пребывал он в человеческом обличье, но двигался с характерной для оборотней грациозностью. Да и глаза блеснули отраженным светом, отчего на долю мгновенья показались они алыми.
…а ведь дед давно уж ведет дела с горными кланами. И знакомствами оброс, связями. И может статься, что опасаться следует вовсе даже не тихого Синюхина, но вот этого ирбиса, настолько неподходящего на роль соглядатая, что это само по себе подозрительно.
— Порядок наведем, — поддержала Верещагина, разглядывая ногти. — В конце концов, нам тут несколько недель быть… нужно купить не только продукты.
— Пишите список.
— Я уж лучше сама, — она потерла пальчик и поморщилась. — Вряд ли вы сумеете найти здесь нужное… а сколько до Нижгорода?
— Часа полтора в одну сторону.
— Там, помнится, что-то было приличное из магазинов. Вы ведь не откажетесь меня сопроводить?
И уставилась на дядюшку так, что тот, кажется, растерялся.
— К сожалению…
— Я буду счастлив! — радостно воскликнул Синюхин, вскакивая.
— Вот и чудесно… а я по деревне прогуляюсь, — дядюшка хлопнул в ладоши. — Давненько не случалось бывать в местах подобных. Вы уж простите, Оленька, но магазины я с младенчества не люблю. Пугают они меня!
— Разве вас можно напугать? — деланно удивилась Верещагина.
— Естественно! Любой, самый бесстрашный мужчина, уж поверьте моему опыту, испытывает иррациональный ужас перед современными торговыми центрами. Они, если хотите, являются квинтессенцией мужского кошмара…
Николай покачал головой.
И отступил.
В конце концов… в конце концов, он не самодур. Люди здесь взрослые и… и ему тоже надо хорошенько подумать, что в городе прикупить.
Шкатулка, извлеченная тетушкой из тайника, была невелика и подозрений не внушала. То есть ни тебе черепов оскаленных, ни перекрещенных костей, ни символов разной степени зловещести.
Обыкновенная такая.
Не слишком большая, но и не сказать, чтобы
— Открывай, не бойся, — тетушка присела рядом и смахнула травяную труху.
— Как… вообще…
Я провела пальцами по крышке.
Плоская. И украшена мозаикой. Цветы. Травы. Птички. Дерево откликается теплом и раздается едва слышный щелчок.
Выходит…
— На кровь да силу зачарована, — поясняет тетушка, правда, я бы не отказалась и от иных пояснений. И она поняла. Вздохнула. — Я сама узнала о том, лишь когда получила от матушки книги. И случилось это не так, чтобы давно. Ты ведь помнишь бабушку?
Я кивнула.
Она, конечно, умерла, когда мне было лет семь или восемь, но это уже приличный возраст, и потому бабушку Никанору я запомнила распрекрасно. И тот запах свежего молока, который привязался к её рукам, и сами эти руки, крупные да мягкие.
Платье из серого сукна.
Дорожку вышивки по подолу. И серые круги пялец, что зажимали лен. Голос тихий…
— Иголочка вверх, иголочка вниз. Смотри, запоминай… узор не суть важен, главное, что сама ты в этот узор вложить желаешь. Мысли твои, эмоции. Их и пришиваешь.
Бабушка изготавливала обереги, те самые, эффективность которых наукой не доказана, вот только ехали за ними со всей страны, да записывались наперед.
— Вот… я тогда-то не в самых лучших отношениях с матушкой была. Думала, что она не понимает. Все дети отчего-то думают, что родители их понять не способны. Особенно, когда дело любви касается.
Тетушка на неё похожа.
Тот же мягкий овал лица, те же крупные аккуратные черты.
И взгляд. И жесты. И…
А я выходит, не их гнезда.
— Еще мне всегда казалось несправедливым, что к сестрице моей Аленушке она иначе себя держала. С меня требовали, а ей дозволяли… и когда Аленушка заявила, будто в Москву учиться поедет, матушка лишь благословила её. А меня вот долго-долго отговаривала, что, мол, не надобна мне учеба.
— Обидно, — осторожно заметила я.
— А то… нет, не подумай, я Аленушку любила. Невозможно её было не любить. Она была яркая-яркая, что огонек… я же иная. Тогда-то и не задумывалась, отчего так.
Я все-таки откинула крышку, заглянув внутрь.
Черный бархат, тот самый, настоящий, который на старинных нарядах. И годы нисколько не повлияли на ткань. Но так заговоренная… она мягкая, шелковистая, так и хочется прикоснуться.
— Потом уж я поняла… там, в городе, мне было тяжко. Наши корни здесь. И только из упрямства держалась, не бросила. Все хотелось доказать, что и чего-то достойна, а не только того, чтобы быть сельской ведьмой.
Тетушка не торопила.
Я не торопилась.
Коснулась того, что лежало внутри. И камни полыхнули огненным цветом, признавая мое право их трогать.