Однажды в Лопушках
Шрифт:
К Олегу.
Подошла и остановилась, в самые глаза заглянув.
— Умойся, — велела.
И Олег зачерпнул этой ледяной воды, от которой пальцы немели. А потом еще и еще. Она стекала по лицу, по волосам, пробивалась тонкими струйками за шиворот. Она лизала спину, опаляла живот и грудь, но он продолжал умываться.
Отмываться.
Буквально чувствуя, как стирается слой за слоем… что?
Он остановился, лишь когда ведро опустело.
— Что? — Ксения повела плечом. — Тоже грязь. Старая, заскорузлая. Надо было убрать,
И на Калину поглядела так, со скрытым смыслом.
— А теперь? — поинтересовалась Калина.
— Теперь… отошла. Почти вся. Но как дальше, тут пусть сам думает, — глаза Ксении сделались темны, что два колодца. И глядеться в них было страшно, большею частью от того, что он точно знал — теперь его видят.
Видят таким, каков он, Олег, есть.
Со всеми мыслями и желаниями, с грехами, грешками и той самой грязью, о которой он волею собственной забыл, а она не забылась.
Не исчезла.
И… было стыдно.
— Чего замер? — Калина ткнула кулаком в плечо. — Воду доставай. Или машину мыть передумал?
Олег мотнул головой.
Не передумывал, и ведро вновь скользнуло в колодец. Зазвенела цепь, закрутилась ручка, получив свободу. И заорал во весь дурной свой голос петух.
— Тише ты, оглашенный, — шикнула Ксения. — Ишь… верно, скоро заполыхает.
— Ага, — Калина кивнула. — Как пить дать… надо тетку упредить, а то будет, как в прошлый раз. Помнишь? Курятник начисто отстраивать пришлось.
Верещагина поймала меня под вечер, аккурат после ужина. Я только и успела, что посуду собрать да замочить в тазу. Еще подумала, что надо бы как-то вопрос с водой решить, поскольку бочка, из которой я её, собственно, и брала, практически опустела. А таскать воду самой… сомневаюсь, что входит это в мои обязанности.
Да и до речки далековато. Если с грузом.
Вот над этим важным вопросом я и раздумывала, точнее, над тем, как бы озвучить проблему, чтобы не выглядело это совсем уж наглостью, когда появилась Оленька. Она заглянула под тент, натянутый над полевою кухней, и, увидевши меня, скрестила руки на груди. Нахмурилась. И ножкой топнула.
— Ты! — сказала она.
— Я, — честно призналась я, подхвативши сковородку. На ней я лук жарила, а потому была сковородка несколько жирною, а еще приятно увесистой. Я-то, конечно, нападать не собиралась, но что-то вот подсказывало, что разговор у нас пойдет совсем даже не мирный.
— Как ты мне надоела! — Верещагина закатила глаза.
И я тоже посмотрела.
Тент. Обыкновенный. Поставили его остов от палатки, правда, неполный, а потому тент поднимался с одной стороны, оставляя три других открытыми. Привязывали его хорошо, да и остов крепили с душой, но все одно конструкция в целом получилась донельзя хлипкою.
Говоря по правде, без этакой защиты я себя спокойнее чувствовала.
— Ты, — Верещагина, осознав, что зритель ныне пошел на диво неблагодарный и к тонким намекам не восприимчивый,
— Сейчас посуду помою и уберусь, — я решила быть миролюбивой.
— Немедленно!
— Сама посуду помоешь?
Она ножкой топнула.
— Насовсем!
— То есть, ты передумала и готовить тоже сама будешь? — почему-то происходящее начало доставлять мне удовольствие. Ишь, вспыхнула. А я, между прочим, серьезно. Уйти-то не сложно, но кто всех завтраком кормить станет?
Это я и спросила.
— Найдется кому! — на щеках Оленьки вспыхнули алые пятна. — А ты… ты…
— Я?
Она сделала шаг и едва не упала, споткнувшись о котел. Котел, к слову, явно предназначался для экспедиций куда больших, чем нынешняя, ибо вмещал в себя литров этак двадцать. Но притом внешний вид его свидетельствовал о жизни непростой, полной испытаний и невзгод. Я понятия не имею, зачем его Важен приволок. А поймать треклятого ирбиса, чтобы уволок обратно, не выходило.
На ужине он присутствовал, а после взял и исчез, будто не бывало.
Оленька брезгливо скривилась и отступила. А после тряхнула копной светлых волос и иным, куда более спокойным, тоном произнесла:
— Ты ведь не такая дура… Маруся, верно? На редкость плебейское имя, но тебе подходит… Маруся из деревни Лопушки…
А вот это уже обидно.
— С другой стороны, конечно, печально осознавать, что у тебя-то и выбора не было. Не мы решаем, где и кем родиться. Знать, крепко нагрешила душа твоя, — губы Оленьки дрогнули. — Но ты ведь знаешь, что судьбу свою следует принимать со смирением. Кому-то блистать, кому-то…
Взгляд её скользнул по кухне.
— …котлы чистить. Или надеешься, что будет, как в сказке?
— В какой? — что-то веселья поубавилось. Я покрепче стиснула рукоять сковородки.
— В любой… прекрасный принц женится на простушке и делает её принцессой. Но сказки, дорогая, это лишь сказки. Даже если на тебе вдруг принц женится, то принцессой тебе не быть. Ты так и останешься Марусей из деревни Лопушки.
— И? — вот она всерьез думает, что меня этим обидеть можно?
Нет, раньше я бы, безусловно, обиделась. И рыдала бы потом в подушку. И до утра искала бы слова, чтобы ответить, чтобы резко и хлестко. Теперь же, как ни странно, ощутила полное спокойствие.
Абсолютно несвойственное мне спокойствие.
— И… что тут скажешь… он не женится. Да, Николай тебе симпатизирует, это видно невооруженным глазом, но он взрослый человек и понимает, что там, где есть долг, нет места симпатиям.
Она вздохнула с притворной печалью.
— Так что, дорогая моя Маруся, все, что тебя ждет, — милый романчик и разбитое сердце, а еще пустые надежды. Подумай, надо ли оно тебе?
— А тебе?
— Мне? Мне позволили приглядеться к будущему супругу. Оценить его, так сказать, в естественной среде обитания.