Однажды в Лопушках
Шрифт:
— И вы его проклянете? — радостным шепотом поинтересовался Васятка.
— Проклинать кого-то запрещено законом. Но просто попросим богиню.
— А богиню просить законом не запрещено?
— Ну… — я подумала, что все-таки в суть некоторых вещей Васятке рано вникать. — Это смотря как просить…
А тетка вернулась и ничего не сказала, кивнула лишь, после же протянула круглую ковригу хлеба.
— Негоже с пустыми руками.
И мне стало очевидно, что все-то она знает. И про Ксюху, и про нас с Линкой, стало быть, знает не
Или нет?
Или каждый сам в ответе за деяния свои?
— Тетя, — я вдруг поняла, что боюсь. Никогда-то, даже в ту ночь, когда мы к алтарю ходили и кровь свою лили, не было страшно. А теперь прямо сердце ледяною рукой сдавило. — А… а она ведь должна знать? Про маму и… и если… спросить.
— Спросить можно, — в темноте было не разглядеть выражения теткиного лица. — Однако не жди, что ответят. И…
…и негоже к богине с пустыми руками идти. Хлеб у меня есть, но он теткин, её руками сотворенный. Этого хватит, чтобы уважение оказать, но вот если я хочу спросить.
Или…
Оказавшись во дворе, я махнула Линке рукой: мол, сейчас. Не знаю, что вело меня, то ли страх, то ли дурь, то ли дикая надежда, причем понятия не имею на что, однако я вытащила ту самую шкатулку.
Её возьму.
А там… там видно будет.
Шли мы молча. И я слышала неровное Линкино дыхание. Сама она скользила тенью, и ни травинки не шелохнулось под ногой её. Лес встретил торжественной тишиной. Вздымались в небеса сосны. И лунный свет, пробиваясь сквозь сплетения ветвей, красил мхи белым цветом.
Заплакал козодой.
И замолчал.
А чаща расступилась.
Поднялись ввысь кусты ежевики, подобрали колючие ветви, что юбки. Затрясли стеклянною листвой осинки. Стало холодно.
Вот, что я запомнила с того раза: холод. Пронизывающий. Выматывающий. Долгий. Этот холод не ушел даже после того, как мы выбрались с заповедной поляны. Он, этот холод, тянул обратно.
Нашептывал, что только здесь, в этих зеленых мхах, я обрету покой.
И когда я почти уже согласилась, холод сменился жаром.
Я поежилась и потерла плечи, разгоняя кровь. Посмотрела на Линку. Бледное, куда бледнее обычного, лицо её выражало решимость. А вот пальцы, которыми Линка сжимала мешок, подрагивали.
— Давай, помогу… — я положила пакет с хлебом на траву.
— Не надо. Я должна сама. Должна…
— Ты… решила?
— Решила.
— Но… может… — я не знала, что еще сказать. Отговаривать? Но не здесь же, не в месте силы, этак и богиню разгневать недолго. Да и как отговорить, если Линка с малых лет, почитай, знала, что её ждет?
И не только её.
Жутко от этого.
— Не может, Марусь, — она покачала головой и сделала глубокий вдох. — На самом деле все не так и плохо. Ты знаешь, они ведь не мучаются… они… не понимают, что происходит. Те, на кого снисходит милость богини.
— А если не снисходит?
— Тогда… понимают. И мама говорит,
— А… мне можно?
— Можно. Она ведь не злая. На самом деле не злая.
Только несет смерть и разрушения. Но что поделаешь, даже у богини есть своя судьба. Вслух я ничего не сказала, но вытащила из пакета хлеб. По поляне поплыл сытный запах его.
— Когда-то Морриган почитали, как ту, кто в одной руке держит меч, а в другой — серп. И под ноги её равно ложатся что сжатые колосья, что жизни, — голос Линки звучал тихо, но меж тем заполнял всю поляну. И от слов её зашевелились мхи, и расползлись рваными ранами, выпуская белесые нити костей.
Их я тоже видела.
Да что там видела, мы втроем собирали их, пытаясь сложить всамделишный скелет, но ничего-то не вышло. Надо же… я ведь была здесь. И не только я. Линку помню в цветастом сарафанчике, который она задрала и засунула в трусы, чтобы подол не мешался. А еще Ксюху с шортиками в клубнички. Очень они мне нравились. Особенно блестящая подвеска-клубничка…
И помню, как сидели на этих мхах.
Болтали.
Украшали чей-то череп венком из полевых цветов… и когда это было?
Голову пронзило острой болью, будто кто-то незримый предупредил, что не все воспоминания так уж безопасны.
— Я… поняла, — я облизала губы и подошла к длинному камню, который на алтарь не походил. — Спасибо… как бы оно ни было раньше, спасибо. Я понимаю, что если не помню, то так надо. И мне было хорошо здесь. Это-то я помню.
Хлеб лег на мхи.
— Это не я пекла. Я… не знала, что приду. Потом, в другой раз, я принесу что-нибудь, хотя хлеб у меня не очень получается, зато профитроли выходят великолепными. Вы… вы не уверена, что знаете, что такое…
Я осознавала, какую чушь несу. И, наверное, было бы проще почитать молитву, ведь они специально для того и созданы, чтобы людям было удобнее разговаривать с богами. Но нужных Море молитв не существовало.
А я…
Я погладила камень.
И прижала ладонь.
Сказала:
— Моя кровь даром… и не только кровь, — я поставила шкатулку на камень. — Я не знаю, какова будет цена, но это то, что у меня есть…
Камень полыхнул. И руку обожгло быстрой болью, впрочем, она схлынула, что морская волна, оставив странное чувство онемения. И это онемение захватило руку до самого плеча.
А если она вот так, руку возьмет?
Случалось ведь… и руку, и разум, и саму жизнь.
Но…
Камень отпустил меня.
— Прости. Мне, кажется, не хватает веры. Что в богов, что в людей. Я… если будет таково решение, то приму его, — я склонила голову. — Но я… мне надо знать.
Что?
То, что случилось много лет тому? Или то, что произошло вовсе не так уж давно? Или… еще что-то?
— Думаю, одно связано с другим. И… кто и зачем убил мою маму?
Камень остывал, но то, иное присутствие, не оставляло.