Однажды в Лопушках
Шрифт:
Я кивнула.
— Госпожа, — раздался голос. — Госпожа…
Женщина покачала головой, и улыбка её исчезла, а глаза… глаза вдруг сделались темны, что небо грозовое. Мне, признаться, стало не по себе.
Это ведь сон.
Или… нет?
— Госпожа, — компаньонка спешила по тропинке. — Вам нужно подготовиться.
— К чему?
— Господин едет. Я чувствую его!
— Еще бы, — бросила женщина куда-то в сторону. Но сама повернулась к компаньонке. — Ты ему сказала?
— Госпожа, не гневайтесь…
Компаньонка
— Ты… и всегда говорила. Поэтому нам позволено было уехать… конечно, как иначе? А теперь он вернется и… что?
— Госпожа?
— Хватит уже, — хозяйка поместья вскинула тонкую руку. — Странно даже, что он выдержал столько.
— Он вас любит, госпожа.
— Он нежить, а нежить любить не способна.
— Вы слишком строги, — компаньонка устала изображать из себя статую и разогнулась.
И переменилась.
Её пухлое лицо посерело, щеки ввалились, а губы сделались ярко-красными, будто она вдруг, позабыв обо всем, намазала их алой помадой.
— Господин всегда любил вас. Господин…
— Сколько их осталось, а? Тех, кого ты взяла с нами? Мы выезжали вшестером, но потом Франка умерла на том постоялом дворе. Уснула и не проснулась, верно?
— Случается, — теперь в голосе компаньонки послышалось раздражение.
— Там же ты воспользовалась случаем и наняла еще троих дурочек. Потому что на следующем постоялом дворе не проснулась уже Маришка. Затем настал очередь Нишки, которая сумела позвать на помощь. Или, думаешь, я не знаю, на кого она пыталась указать?
— У неё случился удар, — не слишком уверенно возразила компаньонка. А по кроваво-красным губам скользнул темный язык.
Меня передернуло. Наверное, если бы я точно не знала, что сплю, я бы заорала от ужаса. А так вот… стою, смотрю, ничуть не сомневаясь, что все-то мне показывают.
Но для чего?
— Ты их привязывала к себе, верно? А потом пила…
— Мне тяжело находиться вдали от господина, но я служила верно, госпожа, — это было произнесено с полной убежденностью в своей правоте. А затем женщина добавила: — Если бы вы не вели себя столь глупо, никто бы не умер.
— Да неужели? Или, скорее, я бы просто не узнала об этих смертях. Но да… наверное, в чем-то ты права. Незнание изрядно успокаивает совесть.
Она подобрала юбки.
— Как скоро он явится?
— Господин близко.
— Как скоро?! — окрик был жесткий.
— Сегодня… на закате.
— Хорошо. Пошли кого-нибудь в деревню…
— Зачем?
— Пусть люди уходят.
— Господин тоже голоден, — возразила компаньонка, которая уже не казалась мне ни заботливой, ни опекающей. — Как и его воины. Они… долго ждали воссоединения. И теперь им понадобится пища.
— Знаешь, что в вас больше всего поражает? То двуличие… ты так искренна с этой девочкой-ведьмой, что я почти
— Я стараюсь, госпожа.
— И с сельскими… ты им улыбаешься, беседуешь. Шутишь порой. Но при том сожрешь, не моргнув и глазом.
— Это всего-навсего крестьяне.
— И поэтому их можно убивать?
— Вам, госпожа, тоже прежде было несвойственно излишнее милосердие, — произнесла нелюдь с плохо скрытою насмешкой.
— Дать пощечину прислуге или сожрать её — разница есть. Но да, в чем-то ты права… порой, чтобы увидеть чудовище в себе, надо познакомиться с настоящими тварями… идем.
Она развернулась.
И направилась к дому. И лишь у моих кустов задержалась ненадолго, ровно затем, чтобы коснуться листа. Бледная рука протянулась к ягодам, а я, сама не понимая, что творю, потянулась к ней.
Во сне сложнее всего ощутить именно прикосновения.
Но у нас удалось.
И жар, исходящий от рук её, опалил мои пальцы. Губы женщины дрогнули. И мне показалось, что я услышала:
— Следуй за мной.
Я…
Я хотела проснуться. Я рванулась из этого сна, и показалось, что почти вырвалась, однако вместо малинника лишь очутилась в комнате.
Просторная.
Светлая.
Стены обтянуты тканью, и я помню, что ткань дорогая, что прислали её из Петербурга, и матушка радовалась, мол, не забыл дорогой брат.
Матушка?
Это не моя память, это…
…нам говорили, что кровь способна на многое, что и современная наука до конца не знает края этим самым способностям. И выходит… если так, то… я связана с этим местом?
Я осторожно коснулась стены и поняла, что ничего-то не ощущаю. Ткань выцвела, пошла пятнами. Это от сырости. Дом долго пустовал и топили его по зиме слабо, если и вовсе топили. Слуги без хозяина быстро страх теряют.
Это снова не мои мысли.
Надо отделять, а то ведь этак и заблудиться могу. Наука таких случаев не знает, но мало ли чего она там еще не знает.
Дом.
Комната.
Обои. От ткани пахнет плесенью. Мебель вот тяжелая, массивная, хотя и украшена, что резьбой, что медальонами из кости. Правда, те потрескались и того гляди осыплются.
Зеркало.
Огромное, в роскошной золоченой раме. Оно стоит напротив окна, и свет падает, почти растворяя темное стекло. В зеркале я вижу лицо той, уже знакомой женщины, которая кем-то мне доводится.
Кем?
Сердце стучит-стучит. Но теперь мне страшно уйти, не досмотрев этот то ли сон, то ли явь, до конца. Женщина сидит на низком пуфике перед зеркалом. Она переоделась. И платье из небесно-голубой переливчатой ткани подчеркивает неестественную бледность её.
Разобранные волосы светлым покрывалом лежат на плечах. И гребень в руках компаньонки скользит по прядям.