Одолень-трава
Шрифт:
— Наши русские Малевич и Кандинский…
— Ха! Нашел русаков!
— Пикассо открыл новую страницу…
— Сальватор Дали своим творчеством закрыл ее…
— А Марк Шагал…
— Что Марк Шагал? Таких Шагалов…
— Надо отличать сюрреализм от сю-сю реализма…
Кто-то, должно быть выпивший поболе остальных, участвовал в разговоре особенно горячо и оригинально. Язык его плохо слушался, выговорить даже короткую фразу было ему непосильно, и он время от времени лишь выкрикивал:
— Модерн!.. Абстракт!.. Автоген!.. Автопоилка!..
Только теперь Актер счел, что час его пробил.
Ему принесли гитару, он поставил ногу на стул, на котором сидел (Муза услужливо подсунула под ботинок салфетку), и какое-то время бренчал струнами, настраивая инструмент, а заодно своим бренчаньем как бы призывая к тишине. И когда ожидаемая тишина наступила, Актер бойким речитативом запел-заговорил, помогая слабому голосу ритмическим подергиванием плеч:
Жи-ил на све-те че-ло-век. Сла-а-вный был па-ар-ни-шеч-ка. По-о-лю-бил дев-чон-ку он, И-и пар-ниш-ке…Тут шел довольно долгий гитарный перебор, и уж потом только была выдана концовка:
Крышечка!Такого примерно плана и такого же художественного уровня была спета еще одна песенка. А потом, видимо решив, что слушатели достаточно хорошо настроились на его исполнительскую волну и вошли во вкус, Актер переключился на полуинтим, а потом и полный интим.
Песни интимного пошиба он исполнял с придыханием, с цыганским надрывом, временами переходя на страстный шепот и снова возвращаясь к надрыву и придыханию:
Ах, у нее другой король в груди… Ты не гляди на даму светлой масти, А на цыганку лучше погляди…— Колоссально! — не удержавшись, шепнул Дементий Маше. — Ты какой масти?
Та, сделав строгое лицо, приложила палец к губам: помолчи. Но он заметил, что в глазах Маши прыгали этакие веселые чертики.
Да, Маша, конечно, понимает истинную цену этим пошлым песенкам. Но другие-то — неужто не понимают? Возможно, некоторые поощряют своим вниманием исполнителя из вежливости, но ведь есть и такие, кто восторгается вполне искренно. И как знать, может, Актер действительно неглупый парень и сам прекрасно знает, что ноет низкопробную цыганщину, но, встретив вот такой одобрительный прием, подыгрывает публике. Не играет, а вот именно подыгрывает, угождая самым непритязательным вкусам.
Актер своими песенками как бы кинул мостик к следующему акту застольного действа — веселью полному, никем и ничем не ограниченному.
Из комнаты Боба принесли магнитофон. Дальний, приставной конец стола отодвинули в сторону. Освободилось достаточно много места, где можно было размяться засидевшимся гостям.
Чтобы переход был не таким резким, чтобы сохранить некую преемственность от предыдущего акта, начали с песен. Под магнитофонное завыванье и улюлюканье долговязый Альфа, став рядом с музыкой и отбивая ногой такт,
Певец был тут же дружно и громко поддержан. Правда, кто-то в нестройном хоре голосов повторял за солистом слова, а кто-то просто вдохновенно вопил.
И все это, как пояснила Маша, называлось виски-блюз.
Девушки, сидевшие с Альфой и его друзьями и теперь тоже разгоряченно топтавшиеся подле своих кавалеров, не преминули внести свою лепту. Одна беловолосая длинноногая красавица, уловив в магнитофонном вое и грохоте нужный ей ритм, неожиданно низким голосом запела:
Дайте мне молоток, Я стукну им по голове Того, кто скажет мне «нет»!После этого уже ничего другого не оставалось, как начать танцевать.
Словно бы готовясь к жаркой работе, парни сняли пиджаки, девушки — свитера и кофты. Впрочем, они знали, что делали. То, что последовало за раздеванием, назвать танцами можно было лишь условно. Уже приглашения звучали очень своеобразно. Никто не говорил: «Станцуем?», а «Потрясемся?» или «Поскачем?»
Дементию не раз приходилось наблюдать работу отбойных молотков и на стройке гидростанции, и на московских улицах. Когда рабочий нажимает нужную кнопку, молоток без какого-либо разгона, сразу же, с первой секунды, начинает биться в трескучей лихорадке. Нечто очень похожее можно было видеть и сейчас: ставшие друг против друга танцоры в какой-то момент начинали, словно бы нажималась кнопка, вибрировать, биться в припадочных конвульсиях, вот именно не танцевать, а трястись.
Магнитофонные записи сменяли одна другую, но в танцевальной трясучке ничего не менялось, будто играла одна и та же пластинка.
В клубе строителей, а по летам на открытой площадке, на берегу Ангары тоже устраивались танцы. И молодежь, следуя моде, тоже дергалась и вибрировала под музыку. Но там, пожалуй, больше-то отдавалась дань моде: не было того усердия, той истовости, с какой все это творилось здесь. Те ребята и девчонки развлекались после работы, эти — старательно работали.
Дементию подумалось: а что если Маше тоже хочется потрястись? Сам он такие танцы не танцует — как-то неудобно, стыдно здоровенному парню биться в лихорадке. Но если Маша горит желанием, надо дать ей понять, что он ничего не будет иметь против, если она найдет себе партнера.
— Тебе нравится? — спросил он, ощутив в голосе волнение; так-то не хотелось, чтобы Маше нравилось!
— Не очень, — ответила Маша. — Оно, бывает, и хочется подвигаться, покружиться, а только вот так, словно в припадке колотиться… Знаешь, некоторые девчонки волосы под седину красят. Но ведь седина — это или старость, или горе. Зачем же раньше времени-то, в семнадцать лет, их на себя накликать?! Еще будем седыми… Вот и здесь: здоровые молодцы изображают этаких стоячих эпилептиков. Как-то недостойно, мне кажется…