Одолень-трава
Шрифт:
Поборник цвета и света, явно недовольный тем, что был скомкан его гениальный тост, по-своему воспользовался запинкой Дементия.
— Ты — русский, а я, допустим, — нерусский. Ну и что?
— Ничего, — простодушно ответил Дементий, не сразу сообразив, почему разговор сместился куда-то в сторону.
— А ничего — так сиди и не высовывайся, — под сочувственные возгласы окружающих процедил парень. — А то, может, еще об истории России по картинам Сурикова начнешь нам рассказывать или о любви к Родине речь толкнешь…
У Дементия дух
— А что, и это — быльем поросло? — срывающимся голосом выкрикнул, чтобы перекрыть виски-блюз, Дементий. — Тоже — автогеном?!
Курчавый юноша, выступавший теперь как бы уже от лица всей компании, не успел ответить, его опередили.
— Слышу, разговор о любви идет. Достойная тема! — из-за плеча юноши вынырнула дурашливо ухмыляющаяся физиономия Омеги. — Любовь — главная движущая сила истории! И почему бы нам, други, не выпить за энту самую силу?!
Омега по-хозяйски уверенно потянулся за бутылкой коньяка, что стояла рядом с портретом именинника, и начал наливать в стопки и рюмки, которые ему по очереди подставляли. Дойдя по кругу до Дементия, спросил:
— А где твоя посудина?
— В середине стола, — кивнул куда-то за спину Дементий. Пить ему совсем не хотелось.
— Возьми любую, велика беда.
— Надо ли упускать возможность выпить за любовь к Родине?! — с ехидцей вставил бакенбардник.
— Э нет, — поднял свободную руку Омега. — Любовь к Родине — это слишком высоко, отвлеченно, это — для официальных приемов. Выпьем за любовь в самом первом и самом истинном смысле — за любовь к женщине!
Как бы подавая пример остальным, он опрокинул стопку первым, затем ухватил чью-то вилку и стал тыкать ею в расписную хохломскую салатницу.
Дементий зачем-то следил бессмысленным взглядом за рукой Омеги, за тем, как вилка накалывала одновременно кружок зеленого огурца и красную дольку помидора, а в груди снова закипали злость и возмущение. Какой-то дальней стороной сознания он понимал, что над ним попросту, может быть, даже и без злого умысла насмехаются, его провоцируют, и самое правильное, чтобы не доставлять удовольствия бакенбарднику или тому же Омеге, не поддаться на провокацию, удержать себя от опрометчивого шага. Но одно дело понимать, другое — удержаться…
— Интересно, с каких же это пор любовь к Родине стала отвлеченным понятием?
Омега посмотрел влево, затем вправо, как бы испрашивая разрешение ответить на заданный вопрос от имени всей компании, и все с тем же наивно-дурашливым выражением лица сказал:
— Видишь ли, любовь к женщине или, скажем, к девушке — это нечто конкретное: ты девушку можешь обнять, поцеловать и… — тут он двусмысленно ухмыльнулся, — и даже больше того. А теперь попробуй применить эти действия к твоим высоким понятиям —
— Неужто вся любовь в том, чтобы обнимать да целовать? — Дементий не узнал свой голос: от волнения он стал каким-то чужим, хриплым.
— Ладно, не только в этом. Но тогда скажи мне, как, каким образом я могу ощущать, созерцать, осязать и так далее народ — двести пятьдесят или там сколько миллионов?
Сговорились они, что ли?! Поборник цвета и света, а теперь вот Омега глумились над самым святым для Дементия, но делали это так иезуитски ловко, что он, по природе своей тугодум, не сразу находился с достойным ответом. И это окончательно выводило его из равновесия.
— Ну, что молчишь? — уже перешел в наступление Омега. — Скажи.
— А… а разве нельзя понять, почувствовать и… полюбить свой народ за его, скажем, историю или… — подбирая нужные слова, Дементий опять наткнулся глазами на горевшую золотом хохломскую салатницу, — полюбить за его прекрасное искусство?
— Но ведь и народное искусство — нечто музейно-умозрительное, — Омега этак участливо улыбался, словно бы сочувствуя тому затруднительному положению, в которое попал Дементий.
Эта сочувственно-наглая улыбка оказалась последней каплей. Дементия понесло, как с крутой горы.
— Почему же умозрительное?! — голос от переполнявшей его ярости очистился, окреп. — Очень даже конкретное. Можно видеть, трогать или, как сам говоришь, осязать.
— Где и как? Каким образом?
— Да вот же…
«Этого делать нельзя! Ты же в гостях в чужом доме. Остановись! Не смей! Нельзя!»
Дементий хорошо слышал этот предостерегающий внутренний голос, но остановить себя уже не мог. Он самому себе кричал «Не смей!» — а руки, помимо его воли и разума, тянулись к роскошно расписанной фантастическими травами чаше с остатками салата.
— Да вот же! — Он взял изделие народного искусства в обе руки и деловито, аккуратно опрокинул его на голову Омеге. — Вот таким образом!
Наступила немая сцена. Рука с яблоком у Художника застыла на полдороге ко рту; бакенбардник тоже замер, тараща глаза с синеватыми белками; в состоянии шока пребывала и вся остальная компания. Разве что кудлатый восторженно-удивленно выдохнул:
— Автопоилка!
Пользуясь минутным замешательством компании, Дементий четко, раздельно сказал:
— Желающие получить сатисфакцию, соблаговолите выйти на улицу. Я подожду.
И, стараясь ставить ноги как можно тверже, пошел вдоль стола к двери.
Маша с Музой сидели на прежнем месте.
На ходу, не останавливаясь, сказал вполголоса: «Маша, извини»… (Не надо, не надо бы, дураку, уходить от них, как бы все хорошо было!)
Музыка продолжала гнуть танцующих в бараний рог, но по мере приближения Дементия пары одна за другой замирали. А вот остановилась и последняя.
Стоявшие в дверях молча, осуждающе расступились перед ним.