Одолень-трава
Шрифт:
У Дементия отлегло от сердца: и здесь Маша оказалась на высоте!
Между тем музыкально-танцевальная вакханалия продолжала идти к своему апогею. Словно бы в начале вечера кто-то завел пружину, и вот она сейчас раскручивалась, все убыстряя и убыстряя и без того бешеный темп веселья!
Опять Альфа выскочил в середину конвульсирующих пар и затопал-запричитал, работая руками, как кривошипами:
Привет, бедняк, ты тощ и наг. Привет, богач, ты толст, как мяч. НоВсегда держащийся на подхвате Омега продолжил своего друга:
Свернем себя в бараний рог, Нам нет других путей-дорог! Нам нет других путей-дорог, Танцуйте рок, танцуйте рок!..Дементий отыскал глазами Боба с Вадимом. Они — Боб со своей девушкой, Вадим с Викой — тоже толклись в танцевальном кругу. Но танцевали вяло, инертно, точно отбывали обязательный, хотя и не очень интересный, номер: все танцуют и нам надо — нехорошо выделяться…
И вообще, если внимательно приглядеться, собрались здесь не какие-то подонки, просто показывают себя хуже, чем есть. Потому что такой тон задан: чем хуже, тем лучше. Вот и идет что-то вроде нелепого соревнования: один сделал какой-то несообразный жест или спел глупость, а другой старается его переплюнуть и выдать нечто уж и вовсе несусветное. Развязных ухарей, вроде Альфы с Омегой, совсем немного, но задают тон именно они, а хорошие ребята, Борис с Вадимом в том числе, кто более, кто менее охотно под них подлаживаются. Получается, что в такой компании оставаться нормальным, естественным человеку неловко, почти стыдно. Надо обязательно скручивать себя в бараний рог!..
Окончился очередной приступ музыкально-танцевальной лихорадки, и к Дементию с Машей подбежала, обмахиваясь на ходу платочком, раскрасневшаяся, распаренная Муза.
— Машуня! Дема! Что же вы не танцуете? Так здорово!
Муза присела на соседнее с Машей свободное место и — будто только за этим и шла — вперила возбужденно блестевшие глаза в Дементия. Почувствовав нависающую над ним опасность, Дементий заерзал на своем стуле, забеспокоился: не дай бог пригласит танцевать!
— Здорово, Музычка, у тебя получается, — заметив замешательство Дементия, взяла разговор в свои руки Маша. — Недаром ты идешь нарасхват у кавалеров. Где уж нам за тобой угнаться!
— Да, я все время в ходу, — самодовольно, почти горделиво поддакнула Муза и отерла лицо платком. — Упарилась.
Дементий посчитал момент вполне подходящим:
— Вы тут поговорите, а я на минутку отойду, послушаю, о чем люди искусства диспутируют.
Глаза у Музы мгновенно — будто кто выключателем щелкнул — потухли, и все лицо потускнело, выражая откровенное разочарование.
— Нехорошо, парень, получается, — всего скорее для вида, укорила Дементия Маша. — Ладно бы меня одну — сразу двоих на произвол судьбы бросаешь.
— Так уж и на произвол! — в тон Маше ответил
Окружавшие Художника гости, по всей видимости, находились уже в том состоянии подпития, когда каждый каждому друг и все кругом — очень хорошие люди: на подсевшего Дементия никто не обратил внимания.
Разговор шел, похоже, об очень высоких материях.
— Искусство должно быть освобождено от рабского копирования реального мира, — возвещал Художник. — Оно само несет в себе целый мир.
Бледнолицый длинноволосый юноша восхищенно выдохнул: «Экстра!», а его чернявый с бакенбардами под Пушкина сосед потянулся за бумажной салфеткой, чтобы тут же записать гениальное откровение.
— Копиистов — долой! — уже знакомым Дементию пьяным голосом резюмировал кудлатый детина. — Автогеном их! Автогеном!
— Ну хорошо, — не утерпел, с ходу ввязался в разговор Дементий (хотя и понимал, что делать это было не надо). — Реальный мир — автогеном. А что же останется, что брать за исходную, отправную точку художнику?
Все обернулись, и по взглядам можно было понять, что его только сейчас заметили.
— Как что? — между тем громко, как с кафедры, ответствовал Художник. — Остается внутренний мир творца, его неисчерпаемая бесконечность!
Дементий окончательно понял, что зря встрял в этот бессмысленный спор-разговор. Ну не будет же он объяснять новоявленному теоретику искусства вместе с внимающими ему слушателями, что внутренний мир художника суть отражение — пусть и не зеркальное, пусть опосредованное — мира реального…
Нет, ничего и никому он тут не докажет, и самое лучшее — сидеть и помалкивать.
И все же когда минуту спустя зашла речь о новейших, наисовременнейших средствах и способах выражения внутреннего мира творца с помощью цвета и света, Дементий опять не выдержал и сказал, что цвет и свет не имеют национальной окраски, а настоящее искусство всегда национально.
— Есть же, в конце концов, такие понятия, как русское искусство или французское, итальянское!
— Было! — невозмутимо изрек Художник. — Было и быльем поросло… Человек вышел в космос, и оттуда, из звездного далека, ему кажутся наивными, если не смешными, как границы между странами, так и национальные рамки, национальные сусеки, по которым мы привыкли раскладывать искусство.
— Автогеном по сусекам! — заплетающимся языком подхватил кудлатый.
Дементий был обескуражен: он говорит об одном, а ему отвечают что-то другое и делают вид, что это другое и есть то самое, о чем он говорит.
— Предлагаю тост, — поднял стопку парень с баками. — За цвет и свет!
— Но если я русский… — все больше заводясь, продолжал переть на рожон Дементий. Он хотел сказать: если я русский художник, надо ли мне отрекаться от национальных традиций? Но на «художнике» споткнулся: язык отказался выговорить столь обязывающее слово. Правда, имелось-то в виду иносказание: какой-то русский художник вообще, но ведь могли понять, что Дементий говорит про себя лично, а он пока еще никакой не художник.